Станислав Родионов - Камень
И вот топаз лежит на столе, раздвинув время и перенесясь оттуда, из забытого, из юности. Сколько отодвинуто лет? Двадцать три года… Или двадцать четыре?
— Откуда он у вас? — спросил Рябинин не своим голосом.
Она молчала, упорным взглядом заставляя его догадаться. Но он уже знал…
— Вы её дочь…
Рябинин вскочил. Почему-то встала и она, замерев посреди кабинета. Он подошёл к окну и повернулся к ней спиной, чтобы она не видела его лица…
Снег давно не шёл. Полдень вычистил небо до стеклянной синевы. Над домами, чуть не в разных концах города, стояли два столба радуги — короткие, ровные, цветные, — которые мысленно прослеживались в замкнутую арку на полнеба. В середине этой воображаемой дуги, ровно меж столбами, висело кругленькое, с чёткими краями солнце. А выше радуги и солнца, через всю стеклянную синеву прочертилась сахарная тонкая линия, словно кто проехал на одном коньке.
Он смотрел в небо, пытаясь спрятать взгляд там, меж радужных столбов. Да и видел он это небо лишь глазами, не сознанием. Хочешь быть свободным, носи дешёвые костюмы… Свободным от имущества? А от юности, от памяти, от прожитых лет?
Мир распадался на частности — на страны и города, на животных и растения, на машины и людей, на вещества и элементы, на молекулы и атомы… Ему предстояло изучать эти частности в институте, изучать физику и химию, повадки животных и поведение людей… Но ему было восемнадцать лет, и эти частности, эти кусочки его не интересовали — он хотел увидеть и познать мир целиком, поэтому отверг все специальности, как слишком узкие. Увидеть и познать… Второе его не смущало — на это есть собственный интеллект. Но вот увидеть… Оказывается, была работа, где за государственный счёт возили по стране, — в геологических экспедициях. Без курсов его не взяли даже коллектором; его взяли рабочим, копать шурфы. И он пересёк страну почти по диагонали, с северо-запада на юго-восток. И очутился в приморской тайге на берегах желтоватой и быстроструйной Уссури…
Небольшая геологическая партия уже работала… Его определили маршрутчиком к геологу. Рябинин ожидал узреть бородатого учёного, с трубкой, в очках, с фляжкой на боку… Из палатки выскочила тоненькая загорелая девочка и улыбнулась ему крепкими весёлыми губами, но улыбнулась неопределённо — подошёл ли, не подошёл? Оттого что её лицо было сухощаво, а волосы туго спрятаны под линялый платочек, Рябинину показалось, что кроме огромных карих глаз на её лице ничего и нет. Да крепких весёлых губ.
Она, Мария Николаевна Багрянцева, только что кончила университет, но за время студенческих практик в экспедиции уже поездила…
Они стали ходить в маршруты. Рябинин таскал гороподобный рюкзак, который к концу маршрута становился неподъёмным. Рыл трёхметровые шурфы. По берегам делал пятиметровые расчистки. Откалывал образцы. Жёг сноровистые костры. Заваривал крепчайшие чаи. И сох от солнца, костров и двадцатикилометровых походов.
Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, — будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далёкая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Её диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью — ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стёкла резал.
Но она об алмазах рассказывала зримо — на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:
— Серёжа, алмаз — самый загадочный камень, хотя человечество о нём знает не одно тысячелетие.
— А почему загадочный? — спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.
— Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен… Ни об одном камне не сложено столько легенд.
— А почему?
Она забыла про маршрут, упоённая своей любовью к алмазу.
— Серёжа, он самый твёрдый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий — на него не действуют ни кислоты, ни щёлочи, никакие «царские водки» и яды. Но он и очень нежный камень — его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса — карат, тютелька…
Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:
— Самый, самый… Самый ли он счастливый?
— А что ты знаешь о счастье?
Рябинин рассмеялся — ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурский орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках… Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом…
В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей…
Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся…
Она всё так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение — уже третье? — отметало всё случайное, привнесённое, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз… Всё иное, всё чужое.
Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя виденное лишь ей.
— Вот, — вырвалось у Рябинина.
— Что?
Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьём-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе — в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.
— Как вы обо мне узнали? — спросил он.
— Из маминых писем, которые она писала бабушке.
— И письма сохранились?
Жанна опять щёлкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лёг рядом с коробкой, с топазом.
Бумага не пожелтела, крепкая — только пошершавела от частых читок… Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт — он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец… «А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключённый, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке «Мартина Идена». Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе…»
Листок кончился — на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся — себе, далёкому, в ковбойке, с «Мартином Иденом» в рюкзаке… Ей, далёкой, с крепкими весёлыми губами, в выгоревшей косынке…
— Смешное письмо?
— Очень, — глухо согласился он.
— А глаза у вас стали грустными…
— Как вы меня нашли? — помрачнел Рябинин.
— Вызывали вы летом женщину с нашего предприятия. Я вашу фамилию и услышала. Подумала, не тот ли? А сегодня пришла в исполком, иду коридором и вижу табличку…
Рябинин легко поморщился — она забыла, что перед ней следователь.
— Зачем вы говорите неправду? — мягко попенял он.
— С чего вы взяли?
— Да уж взял…
— На этот раз ошиблись.
— Не ошибся. На вопрос, как вы меня нашли, ответ у вас был припасён заранее. Путь в исполком лежит не этим коридором. Ну, и топаз с письмом, я полагаю, вы каждый день с собой не носите.
Её губы попытались улыбнуться, борясь с мешавшей им жёсткостью.
— А если зашла на вас посмотреть? Не допускаете?
— Как раз допускаю. Но мне кажется, что у вас есть какая-то просьба…
— А вы бы её выполнили?
— Если в моих силах.
— Выполните просьбу незнакомого человека, пришедшего с улицы?
— Вы для меня не пришедшая с улицы.
— Сомневаюсь я в искренности таких гуманненьких жестов.
— Вы что ж, не верите в доброту?
— Ах, какая в наш век доброта?..
Рябинин пожал плечами. Не объяснять же ей суть доброты в эволюционном процессе; не объяснять, что не сила, ловкость и хитрость, не расколотые черепа и не людоедство, а доброта сохранила жизнь человечеству и вывела его в люди.
