Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
На бирже труда к 1 июня было 78 человек демобилизованных. Из них большая часть ходит по полгода и больше.
Льготу, предоставленную демобилизованным постановлением СНК на внеочередное получение работы, при настоящих условиях, когда требования на рабочую силу почти совсем не поступают, использовать нельзя.
Между тем число демобилизованных красноармейцев растет.
И. БаженовА примерно за месяц до того, как в избе Нюрки Филатенковой был убит агент Яша Зырянов, влажной и ветреной майской ночью в город по вокзальным ступенькам спустился человек. Посередине вокзальной площади он остановился, сдвинул на лоб мятую красноармейскую фуражку, почесал для начала затылок, затем, придав головному убору надлежащее положение, долго вглядывался в темноту, угадывая вдали лежащий перед ним потухший город. Поправил на плече лямку старого тощего мешка и зашагал крепкой походкой знающего свою цель мужчины. Свет станционных фонарей сеялся по выгоревшей на спине гимнастерке. Приезжий был грязен, небрит и устал — потому ни один извозчик не окликнул его.
Есть люди, убежденные, что они крепко стоят на земле. Если такой решится отправиться куда-нибудь, то он делает это с уверенностью, что не потеряется в бестолочи земли или уезда. Уверенность эта — от трудолюбия. Создавая вещи обиходные и необходимые, такие люди немного просят взамен: так, доброго слова да хлеба. Однако в поисках хорошей жизни они, верящие, что все само собой устроится — были бы руки да голова, — уклоняются от активных поступков, плывут по течению, не больно-то обращая внимание на кипящие рядом водоворотики. Главное — найти работу да крышу над головой, а остальное как-нибудь образуется.
Осудим ли мы ближнего? Пожалеем ли? Забьется ли-вдруг в нас тоненькая струночка, пробуждая сердце? Тогда оглянуться бы по сторонам, отыскивая лицо, напоминающее лицо героя, но некогда, некогда, беги — вон отходит твоя электричка, трамвай, катер — быстрее, быстрей… вот, слава богу, зацепился… звонок… пошел!
Историю жизни Николая Серафимовича Малахова, по идее, следовало бы начать с того момента, когда он родился — в деревне такой-то, такого-то уезда, одной из приволжских губерний, в семье крестьянина. Опустив пору детства и отрочества, о которых ничего неизвестно, поставим для отсчета другую веху: гражданскую войну. Сначала она шла мимо Кольки и его односельчан, продолжавших делать то, что положено делать крестьянину от веку: пахать, сеять, жать, молотить, ходить за скотом… Тяжкой была жизнь в крохотной — девять дворов — деревеньке. Отец бил Кольку нещадно, и весной девятнадцатого года, устав от битья и бескормицы, семнадцатилетний Никола ушел из дому, явился в уезд и был приписан к стоящему там красноармейскому полку. Вскоре полк бросили под Оренбург, и Малахов совсем потерял связь с родными местами. Несколько раз писались корявые письма — и самим, и красноармейцами пограмотнее, — но так и не было ни одного ответа. К каким только фронтам, какими поездами и пароходами не уносило его за три оставшихся военных года! Последнее ранение — пулю в предплечье — он получил в бою с белополяками в двадцать втором и, выписавшись из госпиталя, был направлен в гарнизон маленького сибирского городка, где до демобилизации тихо нес караульную службу.
Тогда и пробудилась с новой силой изначально заложенная в нем тяга к простому человеческому труду, и он, зажав сердце в ожидании демобилизации, упросился в полковую столярку, ладить скамейки, столы, мишени и грибки для часовых.
Товарищи и командиры относились к Малахову хорошо, батальонный даже уговаривал остаться на сверхсрочную как красноармейца ладного, трудолюбивого и исполнительного, но Николай был тверд в своих намерениях и демобилизовался, только подошел срок. Его приглашали завхозом в местную больницу; можно было жениться со временем и жить спокойно и уверенно.
Что сорвало его тогда и понесло к родным местам? Тоска по дому? Может быть. Только давно уж не было никакого дома, одни обугленные островки на месте деревни, и — ни одного жителя. Встретилась на дороге нищая старуха и сказала, что сельцо почти полностью вымерло в голодные годы, а потом и сгорело. Оставшиеся подались в хлебные места, и кто знает — живы ли?
Он пошел на погост, поплакал над усеявшими его безымянными крестами и направился в уезд, пыля сапогами. Одна только родная душа держалась теперь в памяти: тетка, отцова сестра, жившая до войны в губернском городе на Урале. И адресок держался с той поры, как надписывали они с отцом посылаемые тетке письма. На поиски ее и предстояло отправиться Малахову после того, как слез он с тормозной площадки попутного товарняка ветреной майской ночью.
В город он, однако, тогда не пошел: углубился в рощицу, извлек из мешка шинель и заночевал.
Наутро, поминутно справляясь у прохожих, двинулся по адресу. Нашел старый деревянный дом на тихой улочке, поднялся на второй этаж и постучал в одну из дверей. Хозяин квартиры — лохматый мужик — долго не мог понять цели малаховского визита и все спрашивал какие-то документы. Наконец, сообразив, в чем дело, объяснил, что тетка Николая здесь давно уже не живет: в гражданскую вышла замуж за пленного чеха и вместе с ним уехала на его родину.
Больше Малахов никуда не поехал. Странствия после демобилизации и так утомили его, а душа рвалась к порядку, крепкому добротному месту. А вообще этот город нравился. Была в нем такая основательность, не искореняемый никакой безработицей соленый трудовой дух.
Николай пошел на биржу, сунул в окошко демобилизационные бумаги: вот, принимайте! Отказали. Однако он, привыкший к строгому порядку, поднажал: «Не положено, товарищи, законы нарушать. Я демобилизованный, вы понимать должны». Развели руками: «Если бы к этим законам еще и работу придумывали, а так — жалуйтесь, ваше право».
С той поры он каждый день приходил на биржу и отмечался в очереди. Она двигалась, конечно, но медленно, незаметно почти. И однажды он подумал: как-то бы по-другому это дело закончить! Решение пришло сразу же: увидав в одном из окошек биржи кудрявую барышню, он почувствовал себя парнем видным и ухватистым и затеял хитрость. Весь день и вечер шатался по городу и нашел-таки старушку, у которой громоздилось на дворе два воза неразделанных дров. Пилил их лучковой пилой, колол целых четыре дня, а когда хозяйка рассчитала (надула, старая!), пошел и первым делом купил кулек конфет «утиные носики», пристроился с ними у окошечка и завел с барышней тонкий и значительный разговор.
Совбарышня конфеты приняла с удовольствием, но проводить не позволила; правда, томно бормотнула на прощание, чтобы оставил заявление — она завтра сходит к начальству, попытает счастья. На другой день он, с утра заявившись на биржу, прошествовал прямо к ее окошечку и уверенно поздоровался. Девушка отложила зеркальце, скользнула по Малахову безразличным взглядом. Он растерялся сначала, но, решив, что имеет дело с женским тактическим приемом, широко улыбнулся и спросил:
— Ну, как там с начальством? Ходила, нет?
— Вам чего, товарищ? — обиженно фыркнула барышня. — Ведь ясно же написано: работы нет. Ходят, ходят…
— Да вы меня разве забыли? — Николай похолодел. — Я вам заявление вчера оставлял.
— Как фамилия? — Порылась в бумагах. — Нет вашего заявления, не знаю!
— А… где же оно тогда? — растерялся Малахов.
— Затрудняюсь сказать. Наверно, его мыши с квасом съели! — Она расхохоталась лиловым, под Мэри Пикфорд, ртом и захлопнула окошко.
Николай отошел, сжимая кулаки.
Ночевал он в пойме реки, в компании бродяг, выползших на берег с наступлением весны. Держался в стороне от них, живущих подаянием, кражами, а то и делами покрупнее, хотя, если угощали, не отказывался. Когда стали выгонять лошадей на траву, он пробрался как-то к табуну и надергал волосьев из конских хвостов, сплел леску и стал удить рыбу. Ее много было в тот год — крупной, голодной. К ночи шел к одному из горевших на берегу костров, пек рыбу, ел сам, угощал случайных знакомых. Спал у костра, завернувшись в шинель. Удил вечером; днем сидел на бирже, ждал работы. Однако долго такой жизнью не протянешь: стал слабеть, начали вянуть мышцы; организм нуждался в мясной пище, и однажды Николай на рынке продал за бесценок шинель. В чайной тут же, на рынке, взял тарелку щей и две порции легкого. Он словно опьянел после еды: стало жарко, клонило в сон, и Малахов, выйдя на улицу, долго стоял, блаженно улыбаясь, привалившись к косяку. Может быть, он и задремал тогда; во всяком случае, он словно очнулся, услыхав совсем рядом: «Браток! Чего стоишь? Помогай! Грабят, не видишь, что ли?»
Николай огляделся: возле угла чайной два молодца заворачивали руки усатому мужчине. Тот отбивался ногами, хрипел, но они молча делали свое дело. «Что же такое, батюшки?» — подумал Малахов. Главное — никого на базаре это, по-видимому, не задевало, как будто так и надо было. Пробовали поодаль гармошку, и драный мужик отплясывал в круге; вертелись и дрыгались куклы на деревянном колесе у безногого инвалида; кричали спекулянты, и, перекрывая всю эту звуковую мешанину, орал скороговоркой граммофон возле маленького балагана: «Нем-ножко лысоватый, но это ничего!..»
