Брижит Обер - Четыре сына доктора Марча. Железная роза
Марта была уже здесь, пила шампань–коктейль и лениво ковыряла закуски. Я склонился к ней:
— Вы позволите составить вам компанию?
— Буду очень рада, мой муж, как всегда, опаздывает.
Я взглянул на часы.
— Преувеличиваешь. Мы договорились на девятнадцать тридцать, а сейчас только–только девятнадцать пятьдесят три.
— Могу я узнать, откуда ты?
— А в чем меня, собственно, обвиняют?
— Сразу после того как ты мне звонил, я позвонила тебе, чтобы спросить, не можешь ли ты заехать к Соксу, они должны были получить заказанную мной монографию о коллекциях этрусского искусства, и церберша, которую ты держишь на месте секретарши, объявила мне, что тебя нет. У тебя встреча вне фирмы.
— Ну и что?
— А то, что когда ты примерно за полчаса до этого звонил мне, то сказал, что ты у себя в кабинете и скоро собираешься выходить.
Я почувствовал, как пульс у меня убыстрился, но тем не менее непринужденно поинтересовался:
— Это что, ревность? Ты никак ревнуешь? Устраиваешь мне сцену, да? Марта ревнует, опыт номер один. Но ты же прекрасно знаешь, что Штрауб всех профильтровывает. И если я утром не назвал твою фамилию, она не соединит тебя со мной, даже если будет гореть наш дом.
Нас прервал Анри, старший официант, подошедший принять заказ. Полный жизнерадостности, он рассказал нам несколько анекдотов, сообщил последние женевские сплетни, после чего удалился. Я был не голоден и потому ограничился только шашлыком и красным вином. Итак, я оказался в положении обвиняемого. Я начисто забыл позвонить особе, которая «служит» у меня «секретаршей», чтобы узнать, не интересовался ли кто–нибудь мной. Поистине оплошка идет за оплошкой. Веду себя как любитель. Я был зол на себя, и мне пришлось делать усилие, чтобы изображать интерес к тому, что говорила Марта, которая сегодня была очень многословна. Она нервно смеялась и показалась мне напряженной. И внезапно в голове у меня замаячил вопрос, а не узнала ли она меня в Брюсселе, но я сразу вспомнил, что не мог видеть там Марту.
Выпил я больше обычного и конец вечера помню как в тумане. Перед тем как лечь, я включил телевизор, но последние известия уже кончились. С секунду я полюбовался арфисткой, с несвежим цветом лица, играющей ангельскую мелодию, и завалился в кровать.
Третий день — суббота, 10 марта
Я проснулся на рассвете; в голове вата, сердце колотится. Воистину это уже становится обыкновением, я, должно быть, слишком стар для этого вида спорта. Марта спала, закутавшись в одеяло. Я тихонько встал, прошел в гостиную и включил телек. Я гнал его последовательно по всем каналам, пока усталое лицо старичка ведущего, задвинутого на утренний выпуск новостей, не остановило моего внимания. Он вещал про нас:
«Относительно грабежа, совершенного вчера в тринадцать часов на Гран–Пляс в Брюсселе, комиссар Маленуа, который назначен вести расследование, сообщил нам, что ареста трех грабителей ждать недолго. Установлены полицейские кордоны на всех дорогах и границах. За пять минут три человека украли миллион бельгийских франков, захватив бронированный фургон, который они впоследствии бросили во дворе старинного особняка, где их, вероятней всего, ждал сообщник. Серьезные улики позволяют предполагать, что тут действовала та же самая банда, которая совершила нашумевшее ограбление почты в Дуэ… »
Затем были показаны несколько фотографий места преступления и наши портреты–роботы. Я полюбовался собой в виде «слепца». Ни малейшего риска, даже родная мать меня не узнала бы. Кадры с пустым фургоном, окруженным измученными мусорами. Интервью с инкассаторами, скорей, удрученными, если можно так выразиться. Директор банка, сетующий на судьбу. А потом — лающий и весело помахивающий хвостом Адольф, которого держит на поводке коротконогая, сияющая баба–полицейская. Я помахал ему рукой, хотя он не мог этого видеть. Чертов Адольф, вчера я из–за него чуть не погорел…
Меня единственно немножко обеспокоило только то, что комиссар Маленуа, серьезный легавый, соединил этот случай с Дуэ. Похоже, четыре мушкетера слегка засветились. В следующий раз надо будет чуть изменить состав команды.
Побрился я своей старой опасной бритвой. Мне нравится слышать звук лезвия, скребущего по коже, видеть, как в жесткой щетине остается гладкая полоса. Я два раза порезался. Вещий знак? Смазав порезы дезинфицирующим лосьоном, я взялся за приготовление завтрака. Чудовищно хотелось пить. Я достал бутылку газированной воды и долго пил из горлышка. Ладно, а теперь — каковы наши обстоятельства? Никаких вестей от Фила, Макса или Бенни до нашей встречи я не получу. Если только они не позвонят мисс Штрауб и секретным кодом не передадут мне сообщение, что все рухнуло или, напротив, наладилось. В этом случае я должен затаиться, тихо сидеть в своей норе, пока не будет дан сигнал отбоя тревоги и не придет сообщение о новой встрече. Мы разработали и создали систему с мисс Штрауб, поскольку не знаем ни адресов, ни номеров телефонов друг друга. Меньше знаешь — меньше выдашь.
Все четыре года, что существует наша команда, мы строжайшим образом соблюдаем эти правила. Это было интересно, все равно как придумывать правила новой военной игры. Иногда немножко обременительно для нервов, но какое же это удовольствие, если ему не предшествует сильный напряг? А я, Жорж Лион, образец спокойного и уравновешенного человека, бесстрастный игрок в покер, парень, на которого можно положиться, вот–вот сломаюсь, точно салага. Галлюцинации — вот что у меня было, галлюцинации… И тем не менее я должен все выяснить… Но сейчас мне нельзя возвращаться в Брюссель. Я должен сидеть здесь и не рыпаться.
Вошла улыбающаяся Марта. Она уже была одета.
— Можешь отвезти меня в город? Я должна заехать в «Сокс».
«Сокс» — это известная галерея, специализирующаяся на искусстве исчезнувших цивилизаций. Ее владелец старик Эдмон Таннер, очаровательный человек с великолепными манерами, высоко ценит эрудицию Марты, а его жена Лили очень с нею сдружилась. Я коснулся щеки Марты:
— Хочешь пообедаем вместе?
— Не могу, я уже обещала Лили, что обедаю у нее. Ты же вечно занят.
— Тем хуже, я утоплю свое горе в алкоголе в компании доступных женщин.
— А тебе не кажется, что с алкоголем тебе нужно быть чуть–чуть поумеренней?
— Так точно, капитан!
Мой жизнерадостный тон мне показался несколько фальшивым, но Марта пожала плечами и отправилась в ванную.
Я отвез ее в город, потом поехал в свою призрачную фирму, занимавшую две комнаты в промышленной зоне на самой окраине, но тем не менее там имелись стол, кресло, телефон, сотни книг и боксерская груша. Надо же чем–то заполнять время. Мисс Штрауб жила в однокомнатной квартире в доме по соседству, но меня она ни разу не видела. Наши соглашения в свое время были заключены посредством переписки «до востребования», и даже жалованье я посылал ей почтовым переводом.
Я сбросил пиджак, снял рубашку и, голый до пояса, принялся отчаянно лупить добрую старую грушу. Потом стал отжиматься, а затем перешел к серии других упражнений, помогающих поддерживать себя в форме. Когда я взглянул на часы, было уже почти двенадцать. Я принял душ, после чего достал из сумки сандвич с курятиной, приготовленный моей заботливой женушкой. Из сумки выпала визитная карточка. Я поднял ее: на ней моим почерком было нацарапано число и время. Черт возьми! Я сказал Марте, что в восемнадцать часов заеду за ней в кондитерскую, что рядом с галереей «Соке», совершенно запамятовав про милейшего доктора Ланцманна. Я еще раз взглянул на карточку. Да, мне назначено в семнадцать тридцать на сегодня.
Доктор Ланцманн — это мой психоаналитик. Высокий, худой, очки в металлической оправе, светлые глаза, плоский живот, тонкая улыбка — одним словом, облик аскетического интеллектуала. Я познакомился с ним после катастрофы, в которую попал в 1985 году. Точнее, 25 мая 1985 года. До сих пор не могу понять, почему мой черный «фольксваген» вылетел за ограждение на извилистой дороге в швейцарской Юре. В живых я остался чудом. Моему пассажиру, который путешествовал автостопом, повезло меньше: он сгорел, обуглился.
В клинике обязанность Ланцманна заключается в оказании психологической поддержки тяжело раненным и неизлечимым больным. В каком–то смысле он должен облегчать их последние мгновения. Все они там были уверены, что я не выкарабкаюсь. Почти две недели я лежал в коме. А придя в себя, нес чудовищный бред, не понимал ни где я, ни что со мной произошло. Ланцманн мало–помалу вернул меня к реальности. Мы прониклись симпатией друг к другу. Я оценил его несколько холодноватый юмор. Поскольку у меня было много свободного времени между «делами», я решил, что будет невредно воспользоваться им, дабы прийти в согласие с самим собой. К тому же это давало мне возможность поговорить с посторонним человеком. Но при всей своей симпатичности доктор Ланцманн принадлежит к тому типу людей, отменить встречу с которыми можно разве что в случае всеобщей мобилизации.
