Анна Шахова - Про шакалов и волков
Девушка с серпом, в глазах — то ли упрек, то ли ужас. А потом… потом весь мир. Муравейник Гонконга и незыблемость Арктики. Веселый бомж под Бруклинским мостом и несчастный банкир-швейцарец, с тоской глядящий на свои наручные часы. Время… Утекающее время. Сколько его еще? Сколько?
Глаза Онежского свыклись с темнотой. Он отчетливо видел три силуэта, полуосвещенные лица. Отличный кадр под названием «Безнадежность». Мальчишки в банданах замерли, ожидая приговора от темной фигуры с белым лицом, на котором выделялся крупный принюхивающийся нос и лукавством горели остановившиеся глаза.
— Идите к подвалу и ждите моей команды. Автоматы сдайте! Сдайте мне оружие, это сейчас лишнее. Нечего дразнить силовиков. И оружие этих слабаков тоже дайте мне. Быстро, не тяните!
«Чужаки» нехотя протянули оружие Грунову, который, распихав пистолеты по карманам, а автоматы повесив гроздью на плечо, двинулся к лестнице, ткнув фотографа. «Ну вот и все, пока, спасибо…» — клоунски сказал сам себе Онежский и, выпрямившись, шагнул к лестнице.
Грунов был уверен, что безоружные подручные подчинятся его словам, но «чужаки» стояли, переглядываясь, и не трогались с места.
Более сообразительный Эд сказал отрывисто:
— У подвала лежат трупы. Сам подвал ведет во двор, в тупик, и из него не уедешь. Значит… значит, нам в подвал не надо.
— А куд-да надо? — задрожав, пробормотал Стив.
— А никуда! Назад к матери в брюхо!
— Я не хочу, я всего этого не хочу, — заплакал Стив, садясь на корточки.
— Будем прорываться за Пал-Палом. Двинем по башке его Виктору и заставим взять нас с собой. Но если у тебя нет сил, то…
— У меня нет, нет… — мотал головой Стив, — но я пойду с тобой.
И «чужаки» зашептались, придвинувшись друг к другу.
— Отойдите от окон! Господа, немедленно отойдите от окон и сгруппируйтесь около сцены! — кричали в громкоговорители эфэсбэшники.
Пленники, освободившиеся от контроля прицелов и беспощадных глаз, предчувствуя минуту освобождения, обнимались, плакали, кидались к окнам, чтобы махать платками, кофтами, руками. Кто-то осмелился выглядывать в коридор, а одна экзальтированная дама в рваном боа кинулась перед утирающим слезы Архиереем на колени и запричитала:
— Это по вашим молитвам, по вашим молитвами, по вашим…
Архиерей пытался поднять женщину, приговаривая:
— Будет, матушка, ну будет уже, хватит.
Глава фракции вошел в привычную роль вождя и кричал со сцены, вскинув по-ленински руку:
— Сохраняйте спокойствие и слушайте меня внимательно! Нужно организованной группой встретить наш спецназ. Прекратите орать! Женщина, не лезьте на подоконник, вы же свалитесь! Будьте осторожны и внимательны! Уймитесь, ненормальные! Где ваши сознательность и дисциплина?!
Его никто не слушал, а Банкиры откровенно насмехались над раздухарившимся законодателем, наливая остатки виски в пластиковые стаканчики, валявшиеся вокруг места «пикника» Волков. К спиртному приложились и Экономист, и один из Министров. Пучкова откопала в брошенном у входа пакете бутылку водки и готова была зубами срывать с нее пробку. Она хохотала и подмигивала Солнцевой, которая едва ли не единственная сидела, не шелохнувшись, на своем месте.
— Ир! У тебя есть помада? — шлепнулась рядом с ней Пучкова, когда ей удалось с помощью Дизайнера открыть водку и тяпнуть сто пятьдесят. Дизайнер припал к горлышку и, сделав несколько глотков, тут же рухнул в деревянную труху на полу.
Ирма Андреевна с недоумением посмотрела на коллегу.
— Я хочу оставить послание Осипу Эмильевичу, — с пафосом заявила Пучкова.
Солнцева не поняла, о чем речь, но полезла в свою крохотную сумочку, которую не выпускала все время заточения из рук, и достала тюбик с помадой.
— Отлично! — Актриса схватила золотую «бомбочку», как бесценную добычу.
Лишь Килька и Петруччо не участвовали в торжестве, сидя на полу и затравленно оглядывая зал. К ним подбежала Тетка-тусовщица и, злобно брызгая слюной, заорала:
— Жаль, что отменили смертную казнь! Я бы лично вас расстреляла. Гаденыши, выродки!
Ее пыталась оттащить от мальчишек Оппозиционная журналистка:
— Вы дура, женщина, законченная дурр-ра! Они же надают вам по морде и будут правы.
Но Волки с застывшими серыми лицами смотрели на людей, которые, как Тетка, должны были их проклинать и ненавидеть, но сейчас, в минуту восторга, старались не смотреть на своих мучителей, забыть об их существовании…
— Да, мы отслеживаем его переговоры по рации. Он дал команду водителю. Машина двинулась из Проточного переулка. Короткий джип «ренглер»… Конечно, поместится не более пяти-шести человек… — отрывисто докладывал генерал Крутой президенту России по телефону.
— Да, все готово к ликвидации банды и выводу людей. Потерь среди заложников нет: мы следили за залом. Сцена, где находились люди, хорошо просматривалась… Нет, всего зала видно не было, особенно зону у входа, но ни одного заложника не подпускали к дверям, по моей информации. По последним данным, — генерал скосил глаза на листок, подсунутый ему заместителем Мягким, — Грунов вывел из зала, по-видимому, для своего прикрытия, одного из заложников. Его личность уточняется… Нет, не публичное лицо… Слушаюсь!
Генерал, отдуваясь, положил трубку и посмотрел на Мягкого, лицо которого было болезненнобледно.
— Что, Андрюша, что?
— Либо он сменил канал, либо у него до черта этих раций. Словом, мы не слышим его.
— Со-ба-ка, — отчетливо сказал Крутой.
— Все, машина въезжает на точку! — крикнул Мягкий, указывая на большой монитор на столе Крутого, по которому передавалось изображение с улицы Замазина.
По приказу генерала военные машины, «скорые» и пожарные были отогнаны, чтобы образовать коридор для проезда джипа террористов.
Первым из здания вышел Евгений Онежский, которого держал под автоматным дулом Грунов, обнимавший худого очкарика в костюме и галстуке. За ними из дома вышел долговязый рыжий человек с двумя баулами на плечах, боязливо озирающийся и гнущийся под непомерной для него ношей.
И тут улица Замазина будто вспыхнула от огня прожекторов, направленных на «поэтический дворик». Стало светло, как в июльский полдень. Евгений Онежский непроизвольно закрылся рукой от бьющих в глаза ламп, а Грунов лишь ускорил шаг, толкая неповоротливое «прикрытие». Бросившись к дверце машины, он отшвырнул фотографа, который упал плашмя на спину. Впихнув на заднее сиденье Виктора, террорист юркнул следом, хватая баулы у Джона Валынского. Когда врач вскочил в машину, из здания выбежали Эд и Стив, крича:
— Стойте, стойте! Пал-Пал, стойте!
— Стреляй! Кому говорю, стреляя-а-ай! — крикнул Грунов водителю, так как ему мешал прицельно бить сидящий рядом и трясущийся Джон.
Раздалась короткая очередь, и мальчишки, подбежавшие к машине, попадали, коротко и страшно вскрикнув.
Евгений Онежский, закрывшись руками, лежал, сложившись калачиком, у тротуара. Он держался за левый бок и стонал. Одна из пуль, выпущенных водителем джипа, рикошетом ранила фотографа.
— Жми! — завопил Пал-Пал.
На машину обрушился шквал автоматных очередей «Альфы», засевшей в доме напротив. Грунов пригнулся, увлекая вниз сына. Изрешеченный джип с выбитыми с правой стороны стеклами скакнул вперед. За ним рванули две бронированные машины спецназа.
— Ведите его до трассы! В городе — никакой стрельбы, — командовал генерал Крутой.
В институтский двор ворвался боевой отряд ФСБ.
Заложников вывели из издания едва ли не быстрее, чем затолкали их туда террористы. Спецназ заполнил институт и двор, прочесывая каждый метр. Пленники никак не могли прервать братание. Их с силой отрывали друг от друга полицейские и провожали кого в «скорые», кого — в машины силовиков.
— Я первым дам показания! Меня ждут на телевидении! Я старше вас по званию! — вопил на присмиревшего эфэсбэшника Глава фракции.
— Звезда ты моя! Страдалица, девочка несчастная, — причитала Тетка-тусовщица над Дочерью Певицы, которая с силой вырвала свое чадо из рук назойливой кликуши.
Труднее всего силовикам пришлось с Пучковой. Та вцепилась в памятник Мандельштаму и кричала, отбиваясь ногами:
— Да дайте мне одну минуту побыть с моим расстрелянным кумиром. Дважды убитым! Дважды!
Один из полицейских махнул рукой другому, и они отошли от ненормальной тетки, которая приникла к подножию бюста. Поводив руками, Пучкова отошла в слезах от монумента и безропотно прошла к машине.
В ней уже сидела замершая Солнцева.
— Я сделала! Я сделала это, — шепнула ей Пучкова. — Но помада — все, тю-тю… — развела она руками.
— Какая чушь… — отвернулась от нее Ирма Андреевна. Она повторяла, как мантру, это слово «чушь» беспрерывно.
