Ярослав Зуев - Конец сказки
– Гарсон, по второй, – осклабился он, возвращая фужер на место. Боник налил молча, все еще переваривая в душе Юлькины вопли. На этот раз Огнемет отпил, прополоскал рот, и только потом проглотил коньяк. – Голимое пойло, – добавил он, изучая изображение партнера через стекло. Устроился поудобнее, так, что халат окончательно слез с него, обнажив мускулистый, весь в шрамах живот, полную противоположность вялому брюшку Бонифацкого. Вацлав Збигневович, помимо воли, снова покосился на член Витрякова, который в народе зовут то хозяйством, то причандалами, то другими, далекими эстетике терминами.
– Инструмент, да, Вацик? – осклабился Леня, насмешливо поглядывая на Бонифацкого.
«Как в зоопарке у осла», – захотелось сказать Бонику, но он благоразумно придержал язык.
– Вот, бабы, – продолжал Леня, пододвигая опорожненную емкость Бонифацкому, чтобы тот ее снова наполнил. – Тыр-пыр, восемь дыр, а кинешь пару палок, и все, как шелковая.
Боник, подливая в свой стакан, расплескал коньяк по столу.
– Юлька – она ничего порется, конкретно, – добавил Огнемет, продолжая изучать Боника. – Вот только очко у нее тесное. Хотел вставить – не лезет, б-дь на х… и все тут. Надо разрабатывать, да, Боник?
– Ты о чем? – спросил Вацлав Збигневович, чувствуя, как предательская красная краска заливает лицо.
– Ты знаешь, о чем, – сказал Огнемет, и громко щелкнул пальцами. – Манда у нее – высший класс. А очко – резиновое.
– Леня… – начал Бонифацкий.
– Ну, это мы поправим, – заверил Огнемет. Совместными усилиями, верно, Вацик?
– Леонид, – во второй раз начал Бонифацкий. Разговор свернул в такое русло, что последствия могли быть любыми.
– Не парься, – отмахнулся Витряков снисходительно. – Мы ж с тобой партнеры, верно? Ладно. Я сегодня добрый. Пойди, почеши конец, я пока перекурю. Скажешь, с моего разрешения. – Он хмыкнул, пьяно и зло, – да она тебя после меня и не почувствует, даю гарантию, б-дь на х… – Витряков засмеялся. Боник остался сидеть в кресле. Он решил промолчать, это представлялось наиболее разумным.
– Иди, вставь, я не против, – продолжал Витряков с видом купца, спонсирующего покупку картины для какой-нибудь галереи вроде Третьяковской. – Ты ж мой друг, мля, партнер, б-дь на х… мне для партнера – ничего не жалко.
– Брезгуешь? – осведомился Леня через минуту, поскольку Вацлав Збигневович продолжал упорно молчать. – Зря. Действуй. Второму, как по маслу, отвечаю.
– Давай поговорим на трезвую голову, – промямлил Боник. От выпитого шумело в голове, такого оборота он не ожидал и несколько растерялся.
– Ну, как знаешь, – сказал Витряков, подымаясь. Его член слегка подрагивал, набирая силу. Боник подумал, что Огнемет упивается ситуацией. – Жаль, что Филю уделали. Вот у кого всегда стоял. Ну, так, как, идешь?
Вацлав Збигневович медленно покачал головой.
– Не хочешь, не надо, – сказал Витряков, и, пошатываясь, отправился в направлении спальни, которую занимала Юля. – Хорошей бабе, ей что надо? Ей, Вацик, надо, чтобы все три дырки были заняты. А как, б-дь, на х… это сделать одним х… даже таким, как у меня?
Боник не собирался принимать участие в мероприятии, задуманном Витряковым, не хотел быть ни зрителем, ни слушателем. Но и поднять брошенную Леонидом Львовичем перчатку у него оказалась – кишка тонка. Поэтому, как только Витряков скрылся из виду, он покинул гостиную и вышел на крыльцо. Ночь вступила в свои права, было тихо и довольно холодно. Посмотрев на звезды, тупо перемигивавшиеся на иссиня черном небе, Вацлав Збигневович медленно побрел к ближайшей возвышенности. Просто так, чтобы хоть что-то делать.
Он вернулся в особняк продрогшим, незадолго до рассвета. Внутри дома было тихо, его обитатели спали. Если ночью в особняке и разыгрались события, от которых Бонифацкий сбежал, себя-то, по-крайней мере, не было никакого смысла обманывать, то теперь, в любом случае, все было позади. Бонифацкий прошел в гостиную, выхлебал остатки «Наполеона», бросил перед камином, прямо у ног топтыгина толстый шерстяной плед, и забылся тяжелым сном до утра.
Утром выяснилось, что на подмогу провалившему задание и теперь едва живому Бандуре едут приятели, их надо задержать. Витряков, злой и, одновременно, деятельный, крикнул «По коням», превратив стекающихся в Ястребиное гостей в охотников, а празднование дня рождения, соответственно, в охоту. Боник, у которого раскалывалась голова, вопреки трем таблеткам пенталгина, проглоченным им одна за другой, подумал, что Винтарь опять наслаждается ситуацией, и в глубине души, вопреки проклятиям, рассыпаемым направо и налево, доволен тем, что его день рождения превращается в охоту на человека, самую изысканную дичь, а в финале обязательно прольется кровь. Наслаждается точно так же, как наслаждался вчера, одновременно трахая Юлию и издеваясь над другом Вациком. Умение оседлать ситуацию и кататься на ней, как на волне, вообще всегда отличало Витрякова. Правда, развлечения у него были, как правило, мрачными.
Ну, теперь ты, наконец, успокоился, – подумал Бонифацкий, разглядывая мрачные утесы, перегородившие им дорогу в окрестностях пещерного города Кара-Кале. Они были почти на месте. Незаменимых людей нет, так, кажется, учил товарищ Сталин накануне своих Великих Чисток, а старик, знал, что делал, построив могущественную империю, которая долго после него наводила страх на весь мир, пока бездарные потомки не спустили ее в канализацию. «Ты, теперь, Мирон, завсегда будешь молодым», – пробормотал Боник, неожиданно вспомнив фразу, которую услышал в детстве, когда смотрел всесоюзный телесериал «Адъютант его Превосходительства»,[61] гимн белогвардейщине, удостоенный Государственной премии СССР.
Буря ушла в сторону Турции, развиднелось вопреки тому, что наступил вечер. Потихоньку, у Боника поднялось настроение. Он подумал о Юле, которую, правда, не видел со вчерашнего вечера. О том, что ее больше не придется ни с кем делить. До тех пор, пока она ему самому не надоест.
* * *Пока джип, раскачиваясь на ухабах, забирался все выше в горы, Боник, успокоившись и даже воспрянув духом, отчего-то вспомнил молодые годы и учебу в институте на инженера-конструктора.
«Жизнь – неизлечимая болезнь с летальным исходом, – любил повторять секретарь комитета комсомола факультета, на котором учился Бонифацкий, – поэтому прожить ее надо так, чтобы не было стыдно, за бесцельно растраченные годы». Юному Бонифацкому фраза запомнилась, более того, он взял ее на вооружение. Да и пример был, что называется, на лицо. Не задержавшись на факультете дольше года, комсомольский секретарь взмыл вверх, как китайский воздушный змей, пробившись в крупные номенклатурные работники республиканского масштаба. Боник, в те времена студент второго курса, тоже задумался о карьере. Надо сказать, что она, как он это уже тогда понял, слабо сочеталась с твердокаменными гранитами точных наук, которые ему приходилось грызть денно и нощно, до кровотечения десен и выпадения зубов. Сидя на лекциях, Боник горячо проклинал те злополучные день и час, когда его угораздило записаться в технари, чтобы ломать голову гребаным матанализом, сопроматом или термодинамикой, с ее проклятым циклом Карно. Ну, и всей прочей чепухой, с трудно-выговариваемыми названиями, вроде МИОУ – моделирования интегрированных объектов управления, от которых любые нормальные мозги запросто встанут набекрень. «Ни уму, ни сердцу, – вздыхал Боник, буквально изнывая на лекциях. – Какой извращенец эту белиберду проклятую выдумал? Какого, спрашивается, лешего сюда вообще учиться идут? Ответ, впрочем, у него был: Парни, чтобы не загудеть в армию, девки, – в надежде выскочить замуж. То ли дело, юриспруденция, например, – размышлял он далее. – Ни тебе интегралов, ни тебе дифференциалов, ни прочего разного говна, обществоведение не материаловедение, как ни крути. Живи и радуйся жизни, которая по всем понятиям сплошная лафа».
Проблема состояла в том, что учиться на юрфаке, журфаке и прочих престижных факультетах он, по всем понятиям, не тянул. Не вышел харей, как тогда говорили. Боник происходил из весьма скромной, даже по советским меркам семьи, таких, как он, в гуманитарные вузы не брали даже тогда, при социализме, когда еще не настала эра всепобеждающего и всепоглощающего чистогана, но уже родился блат.
В общем, Боник чувствовал себя самым настоящим заложником положения, совсем, как батька Махно,[62] который тоже понятия не имел, против кого повернуть пулеметные тачанки. И красные, и белые, и украинские националисты пана Петлюры представлялись ему одинаково отвратительными.
Накопившаяся в ту пору лютая ненависть к точным наукам, помноженная на нежелание без толку растратить жизнь, данную каждому единожды, как экзаменационный билет у неподкупного преподавателя, и определила дальнейший путь Вацика Бонифацкого: он подался в комсомольские активисты. Это была дорога, знакомая не понаслышке большинству советских партийных функционеров, многие из которых после Перестройки с успехом перековались в так называемую национальную «элиту», и покатили дальше, пересев из черных «Волг» в опять же вороные шестисотые «Мерседесы». Если применить известную строку из песни Андрея Макаревича «ты помнишь, как все начиналось?» к жизненному пути Вацлава Бонифацкого, то его карьера стартовала именно там – в бюро ЛКСМ факультета. Это была его отправная точка. Ось вращения маятника Фуко, о котором написал целую мудреную книгу Умберто Эко.[63] Правда, в студенческой среде активистов-выскочек недолюбливали, ну так на это Бонику было наплевать:
