Данил Корецкий - Смягчающие обстоятельства
— Ох, и здорово же, Ромик! Куда там массаж в сауне!
— А ты свое начальство приезжее сразу с вокзала не на базу вези, а на стройку, — захохотал Рогальский. — Да прокрути с песочком! Дешево и сердито. Заодно посмотрят, что ты строишь, а из финского домика этого не увидишь, даже через коньячную бутылку!
— Видят, Рома! Начальство, оно все видит! Недаром я из передовиков не выхожу! Строить каждый может, один лучше, другой хуже — не в этом дело!
Да и какая ему, Ромик, начальству, разница, у кого качество выше — у меня или у Фанеева? Для него лично другое важно: кто умеет уважить, развлечь, внимание оказать! Ко мне приедут — отдых на природе, икорка, коньячок, банька, девочки… А к Фанееву — жалобы да проблемы: качество бетона низкое, поставки неритмичны, столярка сырая… Потому я всегда на первом месте, а он на втором. Кто из нас лучше? Честно скажу — он, Фанеев! Зато я щедрее, удобнее, приятнее. А потому — впереди. И точка! Раз я первый, значит, и лучший. Это и справедливо. Организовать развлечения надо уметь, средства изыскать, иногда свои деньги доложить приходится…
А дипломатом каким надо быть! Чтобы все тонко, прилично, да что там — простая заминочка пустяковая, неловкость минутная и все — пропал, сгорел синим пламенем!
— А строить, — Иван Варфоломеевич махнул рукой, — это штука не хитрая. Я девять домов поставил, он — шесть, и тут я впереди. А что у меня щели в стенах, крыша течет, двери не закрываются — ерунда, частности. По бумагам мои дома ничуть не хуже. А новоселы потихоньку, как муравьишки, щелочки заделают, двери починят, крышу залатают.
— Что-то ты, Иван, те же песни поешь, как давеча на ухе. Я же тебе не председатель исполкома, чего меня охмурять, — насмешливо прогудел Роман и хлопнул Ивана Варфоломеевича по плечу так, что у того подогнулись коленки.
Похоже, заведующий баром чувствовал себя с управляющим треста на равных.
— А ведь прав ты, братец! — визгливо засмеялся Кизиров. — Язык, проклятый, привык туману напускать. А сейчас кого стыдиться? Бояться кого?
На равных мы!
— Жулик я! — завопил он дурным голосом и запрыгнул на бетономешалку.
— Все мы жулики!
Платошкин уже давно перестал крутить ручку лебедки, на этаже собралось человек двадцать. Они не разбредались, держались кучно, пространство их было явно ограничено неимоверно увеличившейся тенью Бестелесного, которая занимала теперь половину площадки. Стояли небольшими группками, прогуливались по двое, по трое, чего-то ожидая, так зрители в фойе театра проводят время до первого звонка.
Вопль Кизирова послужил сигналом. Оживились, загалдели, руками замахали.
— За два месяца четыре тысячи украл — сообщил Платошкин с нескрываемой гордостью. — Кому рассказать — не поверят! И главное — концы в воду.
Копай не копай — бесполезно!
— А я и не знаю, сколько ворую, — пожаловался Рогальский. — Пиво — дело текучее. Недолив, замена сорта, чуть-чуть разбавил — не для денег, для порядку — доход, но тут же и расход идет: кому на лапу подкинул, а тут бочка протекла или недоглядел — прокисшее завезли, запутался вконец!
— Чего бухгалтерию разводить, хватает — и ладно! — рассудительно сказал Толик-повар, шеки которого отвисали сильнее обычного. — Мне хватает!
Вот вчера книжек купил на пять тысяч, полгрузовика, толстые, зараза, и тяжелые, чуть грыжа не вылезла, пока таскал. Соседям сказал — чтобы дети читали. Ха-ха, курам на смех! Надо было шкаф загрузить в немецком гарнитуре, не ставить же и туда хрусталь! Обложки глянцевые, одинаковые — красиво получилось.
— Это БВЛ, — вмешалась аптекарша Элизабет. — Я себе тоже взяла. В школе двойки да тройки получала, потом, правда, всех отличниц и самих училок за пояс заткнула — живу, как хочу, бриллиантами обвешалась, но они, дуры, думают, что это фианиты со сторублевой зарплаты. Так я их и в книжках переплюнула!
— МВЛ! — передразнил Толик и с похабной ухмылкой ущипнул ее за грудь.
— Хватит умную корчить! Не внизу!
— Да ничего я не корчу! Верно, как была дурой, так и осталась. Зато при голове и всем прочем! Чего захочу, то и получу!
— Расхвасталась! — завизжала толстая, вульгарная блондинка не первой молодости в скверно сидящем кожаном пиджаке. — Я, может, еще дурее тебя, а бабки девать некуда! Это я придумала вместо хрусталя и ковров книги скупать! У меня уже сорок полок, на грузовике не увезешь, и ХМЛ и энциклопедии разные, доцент с третьего этажа как в библиотеку приходит. Я ему даю, пусть читает, дочке на тот год поступать…
Атмосфера вседозволенности опьяняла собравшихся, напряженность нарастала, они перестали слушать друг друга, каждый орал свое, брызгала слюна, судорожно дергались черные фигуры, выкрики, вой, хохот сливались в оглушительную какофонию, в которой время от времени можно было разобрать обрывки отдельных фраз.
— …сто двадцать тысяч чистыми, не считая того, что роздал — ревизору, начальнику…
— …два этажа наверху и один подземный, с виду обычный домик, никто не догадается…
— …они, идиоты, улыбаются, просят кусочек получше, а я каждого накрываю — хоть на пять копеек, хоть на копейку…
— …жена ему давно надоела, так он мне и путевку, и одежду, продукты завозит, деньги дает…
— …а мне директор сказал — поставит заведовать секцией, потому и терплю, хотя он противный, потный…
— …я сразу с тремя живу и никаких проблем не знаю, люди солидные, что захочу — тут же сделают…
Они взахлеб хвастались пороками и мерзостями, которые внизу старательно прятали, маскировали, чтобы кто-нибудь, упаси Бог, не догадался, и этот тяжкий труд утомлял настолько, что сейчас, сняв ограничения, они буквально шли вразнос, стараясь перещеголять друг друга в мерзости, подлости, отвратительности. И внешность их стала изменяться, и поведение в соответствии с тем, что произносилось вслух — глубоко скрытые качества пробивались сквозь привычную оболочку наружу: свиные рыла, вурдалачьи клыки, рога, острые мохнатые уши…
Галина Рогальская превратилась в плешивую мартышку, кривлялась, корчила рожи, остервенело выкусывала блох. В опасливой, хищно нюхающей воздух гиено-свинье угадывалась Надежда Толстошеева.
Девочки из «Кристалла» стали похожи на драных, гулящих кошек, они сидели на ведрах в похабных позах, курили, несли нецензурщину, похотливо поглядывая на мужчин, подавали недвусмысленные знаки.
— …весь вечер гудели, коньяк, шампанское, на девяносто шесть рублей, а потом я в сортир пошла и смылась…
— Поймают, набьют… Я всегда расплачиваюсь почестному.
Клыкастый, потный Платошкин втолковывал низкорослому живчику с лицом сатира:
— Твердо решил: накоплю миллион и фьюи, туда… Деньги переправлю по частям, вызов пришлют. Хочу развернуться, настоящим миллионером себя почувствовать, не подпольным.
— А мне и здесь хорошо: жратва, водка, девочки… Вот сейчас с шестнадцатилетней…
— Говнюки вы все! — истошно заорал Козлов. — Сволочи трусливые! Я вот жену пришил, а вы по-тихому пакостите, чистенькими остаетесь, порядочными прикидываетесь! Да я вас, если захочу!..
Он явно чувствовал свою ущербность: считал-то себя отъявленным злодеем, самым страшным здесь, уважения ждал, авторитета, а на него никто и внимания не обращал. И рожа у него оказалась не устрашающей, а противной — обычное свинячье мурло. Не дотянул Козлов по своим душевным качествам до волкоподобных дельцов Платошкина и Кизирова, жутковатого упыря Рогальского, спрутообразного Бадаева. А уж с благочинной продавщицей пирожков тетей Машей жалкий свинтух ни в какое сравнение не шел, вот уж у кого харя наикошмарнейшая! Помесь Медузы Горгоны и кровососущего монстра из заокеанских фильмов ужасов!
Ей выкрик Козлова, видать, сильно не понравился — шасть сквозь толпу, вплотную, а с боков его уже волкоподобные обступили, морды клыкастые приставили, глядят недобро, плотоядно облизываются…
— Чего… Чего… Ну… — Если и была у Козлова душа, то точно в пятки ушла, жалел он уже, что повел себя не по чину, зачастил, сбился и еще хуже себе сделал.
Тетя Маша впилась в него высасывающим взглядом, и он все меньше становился, и рыло съеживалось, и пятачок посинел.
— Это, да, ножом… Думаете, просто…
— Рви! — тихо выдохнула тетя Маша, однако все услышали. Лиловое щупальце перехватило Козлова поперек лба, голову запрокидывая, тетя Маша в кадык зубами впилась, захрипел Козлов, кровь цевкой брызнула, тут со всех сторон клыкастые налетели, хруст, чавканье, брызги… В мгновенье ока все кончилось. И какой тут поднялся ор, вой, галдеж!
Кизиров запихал Гришку в бетономешалку, придерживает, чтоб не вылез, и мелет, дробит, перемеливает. Платошкин пиджак сбросил, вокруг своей лебедки гопака отплясывает, тетя Маша козловыми костями в городки играет. Бадаев щупальцами толстую блондинку обхватил, под юбку залез, под кофточку, сопит, потеет, а она смеется га-а-аденько так… Вика на плитах стриптиз изображает, а девочек из «Кристалла» уже давно в темный угол утащили, только и слышно, как повизгивают… Шум, гам, хруст, стук, рев, визг… Меняются картинки, как в калейдоскопе, одна другой мерзостнее. Не позволили бы себе такого бюрократизированные чиновники из орловских Девяти Слоев, и булгаковская свита Князя Тьмы, грешащая иногда забавными безобразиями, но собранная и целеустремленная, тоже бы не позволила. Вот гоголевская нечисть устраивала подобные шабаши без смысла и цели, но этот все равно был хуже, потому что и смысл и цель здесь как раз имелись и заключались именно в упоении бессмысленностью и бесцельностью запретных и предосудительных там, внизу, действий, которые здесь можно было совершать абсолютно безнаказанно и, более того, при полном одобрении и поддержке окружающих.
