Татьяна Степанова - Темный инстинкт
Они лучше, вкуснее, что ли, для меня оказались.
— Страшно было там, Александра Порфирьевна?
Старуха пожала плечами:
— Молодым везде море по колено. А потом, война уже кончилась, мы словно пьяные все были от радости — так были счастливы. А к тому же я тогда впервые влюбилась, да… Словом, все это вместе вроде бы сглаживало впечатление от той огромной обугленной могилы, которой казался тогда Берлин. Но не по ночам. По ночам мне там действительно было страшно. С тех пор я не чувствую себя спокойно, если мне доводится бодрствовать ночью.
Мещерский хотел полюбопытствовать, а как же часто ей доводится бодрствовать, но не успел.
— А вы, Сережа, тоже испугались, когда тот крик в ночи услыхали. — Старуха выпустила новую порцию дыма из ноздрей.
— Я? А вы заметили, да? Честно сказать.., все так неожиданно произошло… Марина Ивановна и сама переволновалась. Этот жуткий кошмар…
— Это не кошмар.
Мещерский придвинул свой стул ближе.
— Не кошмар? Кто-то действительно проник в ее комнату? Вы видели кого-нибудь, да?
— Нет, не видела. Но кое-что слышала. У меня, деточка, реланиум кончился, а Майка-пустоголовка забыла Агахаше сказать, чтоб привез мне из аптеки. Вот я и глаз не сомкнула. — Старуха многозначительно покосилась на Мещерского. А тому захотелось невольно хмыкнуть — так домработница Зверевой походила сейчас на «прорицающую Сивиллу» Елену Александровну.
— А что вы слышали, если это не секрет, Александра Порфирьевна?
— Кто-то шел по коридору мимо моей двери. Я еще подумала, может, мальчики приезжие (вы или ваш приятель) туалетную не найдут, заблудились.
— Мы — нет, мы в комнате оставались, разговаривали, — поспешно заверил Мещерский. — Может, это собака?
— Что вы! У этого беломордого уродца когти стучат как копыта. Ужасное создание, зачем Егорка только привез его сюда? Все стулья в столовой прогрыз, у Майки тапочки сожрал, у Андрюшеньки куртку кожаную располосовал. Ах, Андрюша, деточка… — Она приложила к глазам тыльную сторону ладони. — У господа сейчас поет мальчик в хоре ангельском. Такие здесь долго не задерживаются. Истинно сказано — не от мира сего. — Рука ее снова потянулась к фритюрнице. А глаза были сухи — ни слезинки, и все та же многозначительность в них поблескивала. — Нет, Сереженька, не Мандарин путешествовал. А кто-то другой, двуногий. А потом Марина закричала. И вот что я еще скажу: это не впервые тут у нас.
— Что не впервые? — не понял Мещерский. — Марина Ивановна пугается?
— Нет. Кто-то ходит по ночам у нас, вот что, — домработница торжественно загасила «козью ножку» в пепельнице, открыла фритюрницу и переложила шумовкой румяный картофель на блюдо. — Кому-то тут не спится. Накануне вашего приезда тоже все кто-то бродил. Я слышала.
— А вам не захотелось посмотреть, кто это?
— Господи, да я и внимания особого не обратила! Сегодня вот ночью вроде не по себе стало — мертвец в доме.
Ну и мысли разные лезут — сами понимаете, веселого мало. И тут вдруг крик, да какой! На Марине-то лица не было, белая вся была, страшная.
— Ну, не страшная, — Мещерский смущенно потупился. — А что вы сами думаете по этому поводу, Александра Порфирьевна?
— Я? Я, деточка, ничего не думаю. Мое дело вот — чтобы все сыты были, накормлены-напоены. На стол подать, сготовить, за домом уследить, белье в прачечную — из прачечной: Киндер, Кляйде, Кюхе, Кирхе. И все. Мне особо думать некогда. Это на вас с вашим другом Марина надеется.
Вот вы и обдумайте.., на досуге, только не очень на меня обижайтесь. А то скажете: маразм, мол, у старой, чудится ей.
— Что вы, Александра Порфирьевна, да и какая вы старая? Вы просто очаровательны, — Мещерский изловчился и чмокнул ее сухонькую сморщенную руку, пахнущую табаком и свежим укропом. — А вы вообще давно знаете Марину Ивановну?
— Давненько. Я ведь четверть века в Художественном театре проработала в литературной части. Да, да, еще тот МХАТ помню, великих стариков — Тарасову, Грибова, Яншина, Андровскую. А какой бесподобный был Павел"
Владимирович Массальский! Я, грешным делом, все вздыхала о нем украдкой — такой был роскошный. Ну а как на пенсию вышла, в Большой перешла, сначала в гардеробе, а потом, знаете ли, певцы, музыканты — они же как дети малые. И быт для них — это ужас что такое. Ну, сначала у одного поработала по дому, потом у другого. Затем Стасик Новлянский с женой стал расходиться, попросил за детьми его приглядывать, за домом — Петечка с Лисенком на моих ведь руках выросли. Ну а потом он с Мариной познакомился. Я у них и осталась, с тех самых пор вот и живу.
— Но они же потом развелись.
— Ну так что ж? А дети-то? Детей Марина не бросала.
Хоть и не ее, а заботилась, ей его первая жена даже благодарна была. Она — так, вертихвостка, все романы крутила с военными чинами, а потом вообще умерла — диабет ее съел. А Новлянский — что ж, музыкант; дирижер он был, конечно, знаменитый, а пьяница горчайший. Марина, считай, детей его сама в люди вывела.
— А вы и за границей вместе с ней жили?
— Конечно. — Старуха достала из холодильника пластиковый контейнер с овощами и сгрузила их в мойку мыть. — По всему миру она нас с Майкой повозила. А Генрих, муж ее, не препятствовал, видел, что мы ей вроде родных. Меня всегда звал фрау Сона, «Саня» выговорить не мог. Но уважительный был, обходительный, вежливый!
Мы с ним по-немецки объяснялись, пришлось на старости лет вспоминать. Ну, я ему все про войну, про Берлин, про помощника коменданта моего, а он… Сочувствовал, очень даже сочувствовал. Он сам воевать не воевал, потому как швейцарец. Но фашистов терпеть не мог. Говорил, у него дед — французский еврей.
— А вот Агахан Файруз, он тоже тогда с вами жил?
— Агахаша-то? Нет. Этот уже после смерти Генриха у Марины работать стал. Она сюда приезжала несколько раз, ну в Союз. Дима тут в Москве постановку продюсировал, ну а Марина и заинтересовалась — она живо на все новое откликается. Правда, с ними обоими она еще при жизни Генриха познакомилась — он, милый мой, тогда, правда, уже в клинике лежал с искусственной почкой. Одно слово — труп трупом. Его по примеру Тито ведь лечили, все сохраняли-гальванизировали страдальца. А потом Господь прибрал — царствие ему небесное.
— А где все-таки она с Файрузом встретилась? Странно, он — иранец, а по-русски говорит, как мы с вами, даже лучше.
— Так он с семьдесят седьмого здесь живет, Сереженька! Я особо-то не интересовалась, это вы у самой Марины лучше спросите, но слыхала: Агахаша в родстве с каким-то деятелем ихней иранской компартии. Вроде дядя его.
И учиться по такому случаю был прислан к нам из Тегерана. Окончил в Москве философский факультет МГУ, марксизмом больно, голубь, увлекался. Ну а родич его сюда часто наезжал на съезды как почетный гость и просто так наши деятели из ЦК его приглашали. На приеме где-то Агахашу — он еще студентом тогда был — Марине и представили. Потом все завертелось у них там: в Иране революция грянула, ислам стал свои порядки наводить. Что с родственниками его стало — не знаю, а Агахаша быстренько статус беженца получил: возвращаться в Тегеран боялся.
Работал тут у нас. Где — тоже не знаю, а врать не буду, но, видно, где-то в хорошем месте: за границу ездил и все такое. А как у нас своя революция настала, — Александра Порфирьевна презрительно хмыкнула, — видно, та контора, где его держали, лопнула. Ну и разговор о депортации зашел. Так он сразу к Марине — увидел ее по телевизору, она как раз снова тогда в Москву приехала. Пришел в «Президент-отель» и в ножки ей. Ну, она и замолвила словечко — Агахаша гражданство наше получил.
А они, ну восточные эти, если им что сделал доброе, они ведь в лепешку расшибутся, верней собаки станут. Ну, Марина посмотрела-посмотрела: парень образованный, на четырех языках свободно объясняется, преданный, честный — ну и взяла его к себе. Я, правда, не знаю, а врать не буду, но сначала-то у них какой-то конфликт вышел: он-то сильно против был, но она все-таки настояла.
— Кто против? — Мещерский чувствовал, что запутался окончательно. — Файруз? А почему? Он же сам хотел…
— Да не Файруз! Дима. Димка был против. Ну ревновал, не хотел, чтобы… — старуха вдруг умолкла и озадаченно воззрилась на собеседника, сообразив, что невольно выболтала то, что вроде и не собиралась. — Сколько там у нас времени-то? Часа нет? А то овощи пора засыпать, бульон-то вскипел…
— Сейчас всего лишь без четверти двенадцать. — Мещерский склонил голову набок и заключил осторожненько:
— А с Корсаковым у Марины Ивановны брак, значит, не был зарегистрирован? Я правильно понял, Александра Порфирьевна?
— Ну да, да! Поймали старуху за язык. Не расписывались они.
— И долго же они.., хм.., были вместе?
— Ну, пока Генрих лежал.., и потом… Года два, наверное.
— А потом что?
— Ну а потом ничего.
— И Корсаков тоже жил за границей? Вместе с вами?
