Сергей Ильвовский - Шесть шестых
— Вы так и не уехали, Виктор Николаевич? — спросил он, усаживаясь за стол. — Или опять к нам прикатили?
— Уедешь от вас, как же! — ворчливо отозвался следователь. — Раз уж попал сюда, надо было использовать эту возможность до конца. У меня же не только ваше дело — и другие есть. То, се, здесь побеседовал, там поругался… В общем, выловили меня по мобильнику прямо на вашей площадке. Может, оно и к лучшему — тут вроде бы кое-какие интересные новости намечаются. Мне тоже хочется поприсутствовать.
— Давайте, Виктор Николаевич, я сам ситуацию обрисую, — предложил Шугаев. — Тут вот какое дело, Арсений Петрович. С полчаса назад мне позвонил Смолин. Сказал, что у него какая-то важная улика. — Генерал усмехнулся. — Это он, видимо, таким словом какое-то вещественное доказательство обозвал. Что именно, по телефону объяснять не стал, но попросил о срочной встрече и обещал эту штуковину с собой привезти. Совсем скоро должен быть — Иванцов уже пошел его на проходной встречать. Вот вкратце пока и все. У тебя есть какие-нибудь соображения по этому поводу?
Колапушин недоуменно скривил губы и потряс головой:
— Совершенно не представляю, что еще такое он может привезти. Место преступления было осмотрено очень тщательно. Ечкин вообще оставался там до утра — вместе с рабочими декорации разбирал. И в результате нашел пистолет, из которого стреляли в Троекурова. Да Виктор Николаевич знает — он и сам при этом присутствовал.
— Правильно, Павел Александрович, — подтвердил Мишаков. — К работе опергруппы у меня никаких претензий нет. Если Смолин и нашел еще что-то, то явно не на месте преступления, а где-то в другом месте. Может, не будем пока торопить события?
— Вы правы, Виктор Николаевич, — согласился Шугаев. — Зачем мы будем сейчас без толку гадать? Тем более что он должен подъехать с минуты на минуту. Вот тогда все точно и узнаем от него самого. Подождем…
Ждать пришлось совсем недолго. Смолин вошел в предупредительно распахнутую адъютантом дверь и быстро, как и тогда, на телевидении, прошел через кабинет к столу Шугаева. Видимо, таким стремительным он был всегда.
— Добрый день, Павел Александрович, — поздоровался он с Шугаевым. — Здравствуйте, Виктор Николаевич и Арсений Петрович!
Ого! Оказывается, Смолин даже запомнил имена Мишакова и Колапушина!
— Здравствуйте, здравствуйте, Борис Евгеньевич! — приветливо сказал Шугаев, протягивая гостю руку через стол. — Что привело вас к нам? Наверное, генеральный директор федерального телеканала по пустякам сам не приехал бы? Да вы присаживайтесь, что же на ногах-то до сих пор?
— Спасибо, — проговорил Смолин, усаживаясь за стол для совещаний напротив Колапушина и Мишакова. — По пустякам я бы действительно не приехал. Я привез магнитофонную запись одного интересного телефонного разговора. Думаю, он имеет прямое отношение к делу.
Смолин раскрыл небольшой атташе-кейс, который держал в руках, достал оттуда аудиокассету и через стол протянул ее Шугаеву:
— Вот, пожалуйста. Давайте послушаем эту кассету. Это очень интересно!
— Ну если вы говорите, что это интересно…
Шугаев вставил кассету в магнитофон и включил воспроизведение.
После недолгого шуршания в динамике послышались два голоса. Колапушин без особого труда тут же узнал Ребрикова. Женский голос был ему совершенно неизвестен.
— Алло, — произнес Ребриков недовольным тоном.
— Здравствуйте. Это Николай?
— Я уже устал объяснять вам всем, что никаких интервью никому давать не буду! — рявкнул Ребриков в ответ. — Будьте здоровы!
— Подождите, не кладите трубку! Я вам совсем по другому поводу звоню! Меня просили поговорить с вами о радуге.
Ребриков помолчал несколько секунд.
— О чем, о чем поговорить? — наконец спросил он настороженно.
— О радуге. Мне сказали, что вы меня поймете.
— Предположим, — так же настороженно сказал Ребриков. — И что же именно вы хотели у меня о ней спросить?
— Понятия не имею. Просто мне сказали, что вы узнаете меня по этому слову.
— Кто вам это сказал?
— Да не важно это! Кто сказал, тот и сказал! Меня просто попросили позвонить вам и договориться о встрече. Мне надо передать вам письмо.
— И что же написано в этом письме?
— Да откуда мне знать?! Поймите, я просто почтальон или курьер, если хотите. Меня всего лишь попросили передать письмо — вот я и хочу это сделать! Так мы можем с вами встретиться где-нибудь в центре?
— Хорошо, — подумав немного, ответил Ребриков. — Только не сегодня. Завтра утром вас устроит?
— Вполне. А когда и где?
— Давайте… ровно в десять на Арбате. Знаете, там недавно дом новый построили. Внизу еще магазины какие-то. «Дворянский дом» называется.
— Это на котором кариатиды такие дурацкие? Знаю.
— Так вот, там поперек Арбата переулок идет, и ровно в десять я буду стоять прямо посередине перекрестка. И не опаздывайте! Больше пятнадцати минут я ждать не собираюсь!
— Не волнуйтесь — не опоздаю! А как я вас узнаю?
— На мне будут синие джинсы, белая футболка и синяя ветровка. Кроссовки тоже синие. Вам достаточно?
— Вполне. До свидания.
— Пока! — буркнул Ребриков.
Пленка еще немного пошуршала в магнитофоне, пока Смолин не сказал:
— Все. Больше на этой пленке ничего нет.
— И почему, Борис Евгеньевич, вы решили, что разговор этих неизвестных людей может представлять для нас хоть какой-то интерес? — спросил Шугаев, выключая магнитофон.
— Не совсем неизвестных, Павел Александрович, — парировал Смолин. — Один человек известен — это Ребриков. Тот самый, который выиграл шестьдесят миллионов рублей!
— А откуда вы знаете, что это Ребриков? — поинтересовался Колапушин.
— Он же играл и давал интервью нашему каналу. Я, естественно, просмотрел эти записи и запомнил его голос.
— Надо же! Он узнал его голос! — язвительно заметил Мишаков. — Откуда у вас эта совершенно противозаконная запись? Вы что, прослушиваете телефон Ребрикова? По какому праву?!
— Ах да! Простите, я совсем забыл. — Смолин опять раскрыл свой кейс, достал оттуда лист бумаги и подвинул его Мишакову. — Вот здесь все написано.
Мишаков вслух начал читать исписанный лист, крайне ехидно комментируя прочитанное:
— Значит, вот как дело обстояло? Шел по коридору телеканала — нашел кассету… Это в помещении телеканала, куда посторонние только по пропуску могут попасть! А генеральный директор, конечно, поднимает с пола кассеты, вместо того чтобы сделать втык уборщице. Решил послушать… Ага! У генерального директора федерального телеканала больше нет дел, кроме как слушать все найденные на полу кассеты?! Узнал голос Ребрикова…
Мишаков резко оттолкнул лист.
— Что вы мне суете эту филькину грамоту?!
— Это не филькина грамота, а мое заявление, — спокойно ответил Смолин, — написанное два часа назад.
— Вы нас за полных идиотов не держите, договорились?! Нам ведь тоже кое-что известно о службе безопасности вашего канала! Приходилось сталкиваться, как же! Совершенно ясно, Борис Евгеньевич, что это ваши люди прослушивали телефон Ребрикова и вели запись его разговоров! «Жучка» на его линию влепили, так?
— Докажите это, — так же спокойно ответил Смолин.
— Докажем, докажем, не беспокойтесь! И когда докажем, вам придется отвечать! Именно вам, Борис Евгеньевич, а не только вашим исполнителям! Вы сами принесли эту запись сюда!
— Не «когда докажете», а «если докажете», — по-прежнему невозмутимо сказал Смолин. — Вот если докажете, тогда я и отвечу.
— Ну, знаете!.. — задохнулся от возмущения Мишаков. — Я, как работник прокуратуры, терпеть это глумление над законом больше не собираюсь! Разговаривайте с ним сами, если желаете, а меня здесь нет!
Резко поднявшись из-за стола, Мишаков пошел к выходу из кабинета. Уже открыв дверь, он остановился и, обернувшись, сказал Смолину:
— И все-таки, Борис Евгеньевич, — «когда»! Не «если», а именно «когда»! Запомните это, пожалуйста!
После этих слов он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
— А ведь Виктор Николаевич совершенно прав! — заметил Шугаев, укоризненно взглянув на Смолина. — Вы, Борис Евгеньевич, пользуетесь незаконными методами!
— Я уже говорил, Павел Александрович, что это надо доказать! Лучше скажите, вам эта «радуга» о чем-нибудь говорит?
— Абсолютно ни о чем! — быстро проговорил Колапушин, предостерегающе глянув на Шугаева. — Возможно, что это просто какое-то условное слово.
— Вот и я так думаю, — отозвался Смолин. — Но согласитесь, во всем этом есть что-то странное. Ребриков категорически отказывается разговаривать с кем бы то ни было! Наши репортеры хотели проинтервьюировать его прямо у него дома. Он им отказал! Отказывает и другим корреспондентам, хотя, казалось бы, что для него в этом плохого? Наоборот — лишняя слава. А он не желает! И в то же время соглашается на встречу с совершенно незнакомой ему женщиной по одному ее слову! И слово это очень похоже на какой-то пароль! Я не собираюсь выяснять, что вы намерены делать, — я понимаю характер вашей работы. Но считаю, что эта запись очень важна, вы согласны?
