Лев Корнешов - Пуля для бизнес-леди
Два здоровенных мужика пытались оторвать от жиденькой цепочки выходящих худенькую девчушку, азартно вопили:
— А мы её — в подворотню… В подворотню! Попробуем партийной любви!
— Вжарьте ей, чтобы завизжала, сучка партийная! — подначивала мужиков потная растрепанная баба.
Мужикам уже почти удалось вырвать девушку, когда Настя достала из сумочки пистолет, подаренный Леонидом, и сунула им под нос:
— Считаю до трех… Один…
При счете «два» насильники бесследно растворились в толпе.
Настя схватила девушку за руку и бесцеремонно поволокла за собой.
В скверике рядом с памятником героям Плевны девчонка без сил опустилась на скамейку и разрыдалась: «Я же… всего-навсего машинистка… Дали бумажку — отстучала…»
А у Насти крепло ощущение, что «стихийное возмущение народа» умело подогревалось. Ведь можно было и выселение аппарата из зданий ЦК, и приемку самих зданий провести цивилизованно, без шума и пыли. Но кому-то невыгодна была тишина, кто-то просчитал, что именно истеричность, «всенародное возмущение» перекроют дорогу для отступления, заставят колеблющихся более решительно стать на сторону мятежного президента России.
В том, что партию и её «символы» — здания на Старой площади — не будут защищать, — никто не сомневался.
Настя возвратилась в редакцию и её тут же вызвал Фофанов:
— Мы попросили бы тебя поехать на Старую площадь, там делается история.
— Я только что оттуда…
— Молодец! — завопил Фофанов. — Срочно в номер! Диктуй наборщицам!
— Угомонись, — устало сказала Настя. — Что диктовать? Как люмпены-алкоголики гуляют и плебеи пытаются женщин насиловать?
— Революция не бывает без издержек, — напыщенно произнес Юрий Борисович.
— А пошел ты… Где ты видишь революцию? — взвилась Настя. — Козлы сошлись лоб в лоб — кто кого перебодает.
— Настя, если бы я тебя не знал, подумал бы черт знает что. Так будешь писать или нет?
— Буду. Но не то, что ты думаешь! Сейчас пойду к Свердловскому райкому, там очередь выстроилась партбилеты сдавать. И ведь все паскуды писали в заявлениях: «Делу Коммунистической партии предан». Крысы… Нет не крысы, те умные, а эти… букашки-таракашки, мотыльки-однодневки.
— Ты что, за партию? — оторопел Фофанов.
— Господи, какой же дурак! — с отчаянием произнесла Настя. — Мне ваша партия до фени-фонаря… Я за простую порядочность, честность, за то, чтобы люди, как шакалы, не жрали друг друга…
Она написала об очереди к Свердловскому райкому партии и о том, что даже партбилеты было сдать некому — все разбежались. «Коммунисты» входили в здание и швыряли свои вчера ещё драгоценные книжечки, которые положено было всегда носить при себе, с левой стороны груди, у сердца — швыряли свои книжечки на пол в углы распахнутых настежь кабинетов.
Настя в «репортаже», как она определила жанр своего писания, нагромоздила десятки натуралистических деталей: валявшиеся на полу протоколы заседаний бюро с грифом «совершенно секретно», повисший на одной кнопке наискось «График семинаров пропагандистов», пустая бутылка из-под коньяка, анкеты вступающих в КПСС, разорванный плакат: «Все на…» — куда — было оторвано… Перевернутые стулья, сдвинутые столы, рассыпанные книги, заплеванные и загаженные полы, изрезанные ковровые дорожки… Вывеска на здании райкома разбита — стекло пошло трещинами. Настя послала фотографа снять её и поместила, как заставку, к заголовку: «Расколотый мир».
Ее репортаж стал сенсацией, ибо в нем не было злобы, пропитавшей в эти дни жизнь, в нем были тоска и растерянность.
— Ты удивительный человек, Соболева, — сказал ей Фофанов, — у тебя странное чутье на жареные темы.
Настя промолчала. Бессмысленно объяснять матерому демагогу, что журналист без чутья на правду — ремесленник.
Мелькнули быстрыми птицами октябрь и ноябрь, а Настю словно бы позабыли её старые «друзья». Не давал о себе знать Олег. Алексей изредка передавал через стенографисток записки: «Любимая моя…», исчез Миша Кушкин. Настя чувствовала, что она по-прежнему под надзором, её стерегут, дышат в затылок, но кто и как — не могла определить, да и не старалась, ей было неинтересно. Если бы о ней забыли — тогда она бы забеспокоилась, ибо с людьми, которые становятся ненужными, порою случаются странные вещи. Она знала, что Леонид, то бишь Михаил Юрьевич, съехал с соседней дачи, ей об этом мимоходом сообщила её хозяйка, посетовав, что она лишилась такого выгодного и спокойного жильца.
Кто её сейчас оберегал — Настя не знала.
Все необходимые документы на вступление в наследство увез Алексей вместе с доверенностью представлять её интересы во всех мыслимых и немыслимых случаях. И условие богатой родственницы, своевременно почившей в бозе, она выполнила: официально сменила фамилию и выправила новый паспорт. Теперь она для всего мира была Демьяновой Анастасией Игнатьевной, но в газету писала как Соболева. У специального корреспондента Соболевой была общероссийская известность, отказываться от неё было бы глупо.
Настя неплохо зарабатывала в газете, ей платили, что называется, по высшей планке, в деньгах не нуждалась, тем более, что Алексей время от времени подбрасывал через знакомых «жене» валюту и пополнял счет в сбербанке — не очень щедро, но вполне достаточно. И когда однажды она увидела зареванную Люську Заболотину — у той тяжело заболела дочь и предстояла сложная дорогостоящая операция, Настя достала из сумочки тысячу долларов, протянула:
— Возьми. Достаточно? Будет возможность — отдашь, а не сможешь — и так перебьюсь.
Через неделю Люська носилась по всем редакционным этажам, рассказывая, что Настя своими долларами спасла жизнь её дочери: «Надо же, а я её еще, дурища, ревновала к своему борову».
Люська относилась к тому типу газетных «дам», которые действовали решительно и быстро. Всезнающие машинистки говорили о ней:
— Пока другие размышляют, эта уже ложится…
Она ненавидела и любила с полной отдачей, от души. Настю она полюбила и всячески превозносила в кофейне её достоинства и душевные качества.
И вот однажды поздним вечером ей позвонил Алексей из-за своего «бугра». Он был краток:
— Срочно оформляй отпуск. Тебе надо быть в Цюрихе… Приглашение посетить этот городишко тебе уже ушло от твоего адвоката. Паспорт, билеты, все остальное тебе сделают, вручит из рук в руки мой друг. День и номер рейса я буду знать, тебя встретят и о тебе позаботятся…
— Но…
— Никаких «но», дорогая супруга! Желание мужа — закон для послушной жены. Английский не забыла?
— Нет.
— Лишнего ничего не бери. Человеку, который тебя встретит, доверяй полностью, следуй его советам. Я не смогу к тебе приехать, занят, но обратно закажи билет через Рим, тебе надо обязательно посмотреть вечный город.
Алексей ещё две-три минуты поболтал об общих знакомых в редакции, о погоде в Москве, но Анастасия понимала, что это идет уже общий треп, для чужих ушей. Главное было сказано — ей лететь в Цюрих, документы для неё подготовит Кушкин.
Первый шаг за границу
Настя прилетела в Цюрих к вечеру. Ориентируясь по указателям на английском, она быстро добралась до паспортного контроля, вежливо поздоровалась с пограничником, протянула свой паспорт: Демьянова Анастасия Игнатьевна. Паспорт был новеньким, ещё не обтершимся, и пограничник, шлепнув штамп, добродушно проговорил: «Добро пожаловать в Швейцарию, госпожа Демьянова».
«Госпожа Демьянова» впервые оказалась за рубежом и немножко волновалась. И первое, что поразило её — это быстрота, с которой пассажиры выгрузились из самолета, прошли в зал прилета, получили свой багаж. Никто ничего и никого не ждал, все делалось по строго установленному порядку. И нигде не просматривались запыхавшиеся служащие, наоборот, заметив легкую растерянность того или иного пассажира, тут же подходили к нему и спрашивали: «Чем могу вам помочь?»
Настя, вспомнив суету и толкотню в московских аэропортах, бесконечно повторяющиеся объявления: «Вылет рейса номер… по маршруту… переносится», остро позавидовала людям, которые вылетают, прилетают, путешествуют цивилизованно и в который раз посочувствовала своим соотечественникам.
Уже через десяток минут после приземления Настя перешагнула «границу» и оказалась в ослепительно просторном и шумном зале.
К ней воистину не подошел, а приблизился мужчина средних лет в строгом «клерковском» — темная ткань в полосочку — костюме. Выглядел он на уровне депутатов Государственной Думы — ухоженный, вальяжный, с ярко выписанным на физиономии чувством собственного достоинства.
Он внимательно, но не назойливо присмотрелся к Насте:
— Госпожа Демьянова из Москвы?
— Здравствуйте, — поздоровалась Настя. — Да, это я.
