Александр Белов - ГРЯЗНЫЕ ИГРЫ
Леня был на месте, и, здороваясь с ним, Аня не просто прикоснулась щекой к щеке, как с другими коллегами, а нежно провела по лицу Лени губами, оставив светло-розовый след от помады. Высокий Леня ошеломленно смотрел на нее во все глаза, не смея стереть след волшебного поцелуя с перепачканной щеки.
Саша, казалось, не обратил внимания на то, что она явно выделила красивого мальчика из гущи киношного народа.
Торжественная часть затянулась. Режиссер говорил долго и проникновенно, пока его не заставили выпить шампанского. Говорили и Киншаков, и Фил. Те были кратки, только Фил чуть было не увлекся пересказом сюжета. Но его остановили быстро, все тем же шампанским.
Прежде, чем веселье перешло в танцы и философические беседы, была разбита большая тарелка. Осколки тарелки режиссер раздал всем участникам будущего фильма.
— Зачем это? — спросил Саша, когда Ане выдали ее осколок, белый с синим цветочком.
— Это обычай такой в кино, — объяснила Аня. — В первый день раздают осколки, а в последний день, когда фильм уже готов, их собирают и склеивают опять в тарелку.
— И куда потом эту тарелку?
— Не знаю, — пожала Аня плечами, — никогда об этом не думала. Наверное, режиссер у себя оставляет.
— Н-да, — почесал Саша в затылке, — слышь, Фил, — спросил он раскрасневшегося и возбужденного друга, который подошел к ним с бокалом шампанского, — а что если нам, как Подпишем контракт, стодолларовую купюру разрывать на части, а после склеивать?
— Класс! — восхитился Фил. Все маленькие ритуалы мира кино были ему в кайф.
На Сашин взгляд, набрались все очень быстро. Наверное, тренируются мало.. Или, наоборот, слишком много. Он беседовал с Киншаковым, поглядывая время от времени на Аню. Нельзя было не заметить, что, танцуя с высоким красивым пареньком, она как-то слишком интимно к нему прижимается. Жмется, блин, как мартовская кошка!
— Александр Иванович, а это кто? — кивнул он на как раз проплывавшую мимо них пару.
Кроме Ани с ее красавчиком, на пятачке в веселом свете разноцветных лампочек танцевали еще три пары, да еще две девчонки отплясывали нечто вроде твиста. Извивались, в общем, как могли, бренча бижутерией.
— Кто? — обернулся Киншаков, стоявший спиной к залу. — А! Это Леонид, — сразу сориентировался он, — в прошлом году ВГИК закончил. Способный мальчик, пока, правда, не на главных ролях.
— Да уж вижу, что способный, — Саша нахмурился.
«Способный мальчик», кажется, пытался поцеловать Аню в шею. Саша почувствовал, как тихое бешенство охватывает его. Значит, не на главных ролях?
— Ну как? — спросил он тяжело дышавшую Аню, когда она, вернулась после танца и, как к живой воде, припала к шампанскому. Он отобрал у нее недопитый бокал. — Может, тебе хватит?
— Саш, не вредничай! — она хихикнула, притворяясь более пьяной, чем была на самом деле. Кажется, подействовало! Мавр проснулся! А его девушку уводят из стойла! Словно в ответ на ее мысли Саша повернулся к наглому претенденту:
— Она нэ танцуэт! — копируя южный акцент, заявил он молодому дарованию, который вновь явился звать Аню на танец. — Или как? — с недоброй улыбкой обратился он к Ане.
— Пока нет, Ленечка! — она многообещающе улыбнулась юноше и послала ему воздушный поцелуй.
Помада на губах ее была размазана, а глаза как-то странно «расфокусировались» и словно смотрели в стороны.
— Я ухожу, — твердо сказал Саша. — Ты со мной?
Аня поняла, что немного переиграла:
— Да, — сказала она неуверенно и поправила прядку-завлекалочку, на которую возлагала столько надежд.
Она уже поняла, что проигрывает сегодняшнюю битву. Это была не та ревность, на которую она рассчитывала. Белов заревновал, конечно, но это не была то безумная страсть, которая заставляет бросить семью и пасть к ногам любимой-Ревность в исполнении Белова означала лишь разрыв. А это ей было вовсе ни к чему.
Саша был ей нужен. Она могла даже перечислить причины, почему он ей нужен: финансовая поддержка, уверенность в том, что она под его защитой! сладкие ночи, наконец. Может, это и есть любовь?
— Запомни, Аня, — сказал ей Саша когда они приехали домой. — Меня эти ваши бабские штучки не трогают. Хочешь быть свободной женщиной — пожалуйста. Хоть тысячу раз. Но если ты со мной, тогда выбирай. Либо ты со мной, либо — нет. Кордон, конечно не в счет, он тебе для бизнеса нужен. Но в остальном... И запомни. Моя семья — это мое дело, тебя это не касается. Жену и сына я не брошу.
— А меня? — жалобно Спросила Аня:
— Ну, если ты будешь долго хорошо себя вести... — рассмеялся Саша и повалил ее на широченную кровать, свидетельницу изнуряющих ночей. — Будешь? — отрываясь от ее губ, спросил-потребовал он.
И она снова ответила: Да.
Все оставалось так, как и было. Семья отдельно, она — отдельно. Мухи-котлеты, вот и весь вам сказ. И стоило из-за этого два часа мучиться над безнадежно испорченной теперь прической?
XXIX
— Ба, смотли, смотли, дог! — Ванька радостно потянул Елизавету Павловну навстречу тоненькой девушке, выгуливающей какую-то невзрачную лохматую собачонку цвета палой листвы...
Они гуляли по улице пешком. Как и всегда. На этих ежедневных пеших прогулках настаивала Елизавета Павловна, утверждая, что от постоянных поездок на автомобиле у нее мышцы атрофируются.
— И ребенку полезно, — не желая слышать возражений, настаивала она. — Я хотя бы его начну учить. Вон, у Германа Михайловича внук, Стасик, пошел в школу. Он и в Париже был, и по-испански говорит. А учительница сказала: достаньте тетрадки в клеточку! А Стасик — в рев!
— Почему в рев? — не поняла Оля.
— А потому что Стасик не знал, что такое «клеточка»! Что такое икебана и барокко знал, а тетрадь в клеточку — нет. И у Ивана так же — никаких навыков у мальчика нет! Сосну от елки не отличит!
— Зато в пальмах разбирается! — рассмеялась Оля.
Но гулять ежедневно с бабушкой Ваньку заставила, сама в это время отдыхая от бабули. Все-таки она стала ужасной занудой и придирой, но ничего, с Ванькой, глядишь и повеселеет...
Ванька рванул было к собачонке, но железная рука старой маленькой леди не отпустила его:
— Какой это тебе дог! — строго одернула Елизавета Павловна правнука. — Обыкновенная дворняжка!
— Хай! — приветственно подняла руку хозяйка собачки.
— Хай! — радостно откликнулся Ванька.
— Гуд дей, — поздоровалась и Елизавета Павловна.
Девушка спросила что-то по-английски. Тараторила, как трещотка. Порядком подзабытый английский Елизаветы Павловны не позволил понять вопроса.
— Ай донт андестенд, — сказала она гордо.
Ей здесь не нравилось все. Принципиально! Зачем ребенку взяли няню-украинку? Иван и так уже говорит на смеси русского и английского, так зачем мальчику еще и хохлядкий акцент? Все-таки он — коренной москвич. Причем как минимум в третьем поколений.
Елизавета Павловна чрезвычайно гордилась принадлежностью своей семьи к настоящей московской интеллигенции. Интеллигентов не из того отряда революцией призванных, бывших ра-бочих-крестьян, что как грибы поперли в инженеры после революции, а из настоящих, потомственных. Ее муж-был профессором Московской консерватории, а родители мужа, дворяне, были из медиков.
Ее собственный отец преподавал в Бауманском училище. Елизавета Павловна предпочитала забывать, кем работала ее мама, пока не вышла замуж за преподавателя Бауманского. А мама ее, уроженка села Горюново Липецкой области, бежав от голода, пристроилась в Москве домработницей в дом молодого ученого, того самого преподавателя, Павла Алексеевича Бахметова.
Кроме няни, ей, конечно, не нравилась повариха. Слишком уж по-простому та готовила. За ту зарплату, что ей платят, могла бы расстараться и готовить, ну, попознавательнее, что ли. Китайская кухня, итальянская, французская, наконец! А то сплошные блины, борщи да прочая кулинарная «Рассея». Ей-то, самой, ничего не надо — она давно на молочной диете, но Ваня же растет! Да и Оленька похудела, почернела, прямо скоро в мулатку превратится!
Следующим после поварихи шел Макс. И хотя тот угождал старушке, как мог, из последних, надо сказать, сил, один взгляд на его бандитскую рожу портил Елизавете Павловне настроение. .
Но больше всего ее возмущали американские цены. Это просто наглость какая-то! Тертые техасы, которые Оленька купила себе и ребенку, стоили как ее пенсия за полгода. И это не вместе, а каждая пара! С ума можно было сойти от таких цен.
— Ба, это ж настоящий «левис», — убеждала ее Оля, разглядывая восхитительные потертости на джинсах.
— Хоть правис, — сердилась бабушка. — Штаны и есть штаны.
