Брижит Обер - Четыре сына доктора Марча. Железная роза
— Для кого это ты так вырядился? Уж не для своей ли секретарши?
— У меня важная встреча.
— Я вижу…
Она скорчила недоверчивую и насмешливую гримаску, а я, подавив соблазн обнять ее, поскольку тогда бы уж точно опоздал, послал ей воздушный поцелуй и вышел в холод раннего утра.
Я нажал на кнопку, дверь гаража открылась, и я торопливо уселся в темно–синюю «ланчу». Подмораживало, потому я сразу поставил отопление на максимум. Ветровое стекло было покрыто изморозью, на обочинах лежал иней.
Живем мы не в Женеве, а в весьма шикарном поселке для избранных, стоящем посреди леса. Большие виллы, создающие иллюзию изолированности, при каждой бассейн, который сейчас накрыт брезентом. Марта очень любит плавать. А вообще к спорту у нее отвращение, и она никогда не сопровождает меня, когда я отправляюсь на прогулку или плаваю на байдарке.
После включения системы отопления привычно и противно запахло горелым, но запах этот скоро исчезнет. Из чащи, треща, вылетела сорока. Я нажал на кнопку и опустил на несколько сантиметров стекло, вдыхая полной грудью сырой, пахнущий лесом утренний воздух.
На полной скорости я подкатил к автостраде и выехал на нее. Вскоре показался дорожный щит с указателем поворота на двадцать второе шоссе. Туда, где находится резиденция «СЕЛМКО», компании, в которой я якобы служу. Большая импортно–экспортная контора, в которой я «состою» консультантом по международным вопросам. Это служит оправданием моим частым разъездам, причем без всякого графика. Во всяком случае это то, во что верит Марта и наши немногочисленные знакомые. У меня имеется пластиковая карточка с моей фотографией и удостоверение личности, почти что настоящие. А у Марты есть номер телефона, по которому она звонит, если у нее появляется надобность связаться со мной. По нему девица, состоящая у меня на жалованье, неизменно отвечает, что я вышел или нахожусь на совещании, и спрашивает, что мне передать. Всякий раз, прежде чем ехать домой, я отзваниваю ей.
Я спокойно миновал поворот на двадцать второе шоссе, а через полкилометра свернул на развилке к аэропорту. Семь двадцать девять. Опаздываю. Я включил указатель поворота и перестроился, чтобы попасть к паркингу № 2, где время стоянки ограничено двадцатью четырьмя часами. Схватив кейс–атташе, я почти бегом устремился к стойке регистрации билетов. Служащая, с жаром повествующая соседке о своих вчерашних развлечениях, механически улыбнулась мне, рассеянным взглядом скользнула по моему билету и протянула посадочный талон. Спустя пятнадцать минут я уже летел из Женевы в Брюссель.
Самолет совершил посадку в девять ноль четыре. На таможенные формальности времени ушло совсем немного, я нырнул в метро и ровно в девять пятьдесят пять вышел на Центральном вокзале. Я направился к туалету.
Войдя, быстро огляделся вокруг. Макс уже был здесь, я видел его туфли под третьей дверцей. Мы назначили встречу на десять, и было точно десять. Я заперся в соседней кабинке. Переправил к нему под разделяющую нас перегородку мой чемоданчик, а он переправил мне свой. Я открыл его и не смог сдержать улыбки, прежде чем приступил к полному изменению своей внешности. Мой новый наряд — футболка в жирных пятнах, рваная куртка, выцветший парик, вязаная шерстяная шапочка, а также пластиковая сумка со всякой дрянью, в том числе с литровой бутылкой красного крепленого, — вмиг изменил меня до неузнаваемости. Я намазал лицо и руки грязным жиром, приклеил под нос пышные усы и нацепил непроницаемо черные очки. Затем разложил белую трость, трижды, как в театре, стукнул ею по полу и перепаснул чемоданчик Максу. Услышал, как открылась дверь, потом его шаги. Подождал, чтобы они как следует удалились, и тоже вышел. От моей одежды воняло скверным вином, и какой–то хорошо одетый тип с гримасой отвращения отшатнулся от меня.
В таком виде в десять тридцать пять я появился на Гран–Пляс. Немедленно отметил длинную расхлябанную фигуру Фила, который, покачиваясь, калечил на аккордеоне какой–то вальсок, терзая уши собравшихся на площади людей. Постукивая своей белой тростью, я неуверенной походкой приблизился к нему. Он окликнул меня радостным голосом профессионального пьянчужки, мы обменялись несколькими словами, после чего он отвалил, продолжая играть на аккордеоне. Ему нельзя было оставаться на площади больше получаса, полицейские начинали его гнать. Он оставил мне собаку. Помесь немецкой овчарки, вислоухая, с ошейником и поводком, как и положено собаке–поводырю. Я уселся у грязночерного фасада, поставил рядом тарелочку для подаяний и под прикрытием своих непроницаемых очков принялся наблюдать за банком.
Европейский банковский консорциум сверкал всеми своими огнями и золотыми буквами на дверях темного стекла. Уже четыре дня он находился под нашим неусыпным наблюдением. Я останусь здесь до четырех, после чего меня сменит Бенни, переодетый дипломатом, который жертвует собой, дабы принять участие в чайной церемонии в одном из многочисленных кафе, что расположены на площади.
Я подумал о Марте, которая убеждена, что я сейчас сижу, окруженный горами папок и досье. Но я никогда не был способен зарабатывать на жизнь иным способом. По сути, после того как я ушел из армии, я думал только об одном: как можно более усовершенствоваться в тонком и четком искусстве вооруженного ограбления. Воспринимал я себя чем–то вроде часовщика, чье призвание, правда, не чинить, а разрушать часовые механизмы. И совершенно не испытывал чувства вины. Начнем с того, что банки застрахованы, и у меня было ощущение, что они, страховые компании и я делаем, в сущности, примерно одно и то же дело. Ну а вдобавок обеспечиваем себе приятную и роскошную жизнь, и, даже если не брать в расчет, что зарабатываю я на этом гораздо больше, чем если бы и вправду служил в «СЕЛМКО», удовольствие, которое я при этом получаю, просто и сравнивать нельзя.
День был холодный, по синему небу неслись плотные облака, подгоняемые резким, колючим ветром. Хорошо еще дождь не лил. Если все пройдет благополучно, завтра в тринадцать десять я положу в карман двести пятьдесят тысяч бельгийских франков. Мою долю. Я старательно ободрал с сандвича с сервелатом пластиковую обертку и вонзил в него белые зубы. На площади стоял на посту легавый, но он удостоил меня только рассеянного взгляда. Бродили десятки туристов, не отрывавших глаз от путеводителей или прилипших к своим видеокамерам, и потому легавый главным образом следил за маневрами шайки мальчишек–югославов, с ловкими, шаловливыми ручонками, которые сновали в толпе.
День потихоньку шел на убыль. У меня сводило все тело, и к тому же я промерз до мозга костей. Но зато благодаря нашей системе наблюдения от нас не ускользали никакие перемещения персонала, и мы могли бы на память отрапортовать распорядок дня каждого служащего и охранника банка. Блондинка в меховом манто бросила мне в тарелочку монету. Я энергично затряс головой, благодаря ее. Сквозь свои черные очки я взглянул на часы городской ратуши. Пятнадцать сорок пять. Скоро мое дежурство закончится.
Я незаметно потянулся. Взял трость. Адольф мгновенно встрепенулся и завилял хвостом. Я похлопал его по спине. Он снова лег, а потом лизнул мне руку. Адольф — славная псина. Он принадлежал слепому старику австрийцу, одаренному изрядным чувством юмора, который в 1937 году бежал со своей родины и сорок лет бродяжил по всей Европе, пока не осел в Брюсселе, где занимался мелкими незаконными спекуляциями и где с ним познакомился Макс. Эмиль — так звали старика — одолжил Максу собаку, полагая, что та ему не скоро понадобится, и действительно, двумя днями позже банда бритоголовых, смахивающих на эсэсовцев, от которых когда–то ему удалось убежать, сожгла его живьем. Порыв ледяного ветра прервал мои размышления.
— Потерпи еще пять минут, — шепнул я заворчавшему Адольфу. Я бросил ему остаток сандвича, и он одним глотком сожрал его. В это мгновение из банка вышел толстяк, сжимающий толстую пачку денег, которую он пытался запихнуть в бумажник. И тут, как нарочно, дунул чудовищный порыв ветра, выхватил у него один банкнот и погнал по тротуару. Бедняга толстяк кинулся за ним вдогонку, а я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, наблюдая за его неудачными попытками поймать удравший банкнот. А он на миг упал к моим ногам, но так как я слепец, видеть я его не мог и потому не шелохнулся. Это был билет в сто долларов. Толстяк собрался было выругать меня за мою бездеятельность, но, увидев очки, белую трость, промолчал. И понесся дальше точь–в–точь как стодолларовый банкнот, который, подхваченный ветром, перелетел на противоположную сторону и упал на один из столиков большого кафе на углу.
Я с любопытством следил краем глаза за его траекторией. Банкнот мягко опустился рядом с какой–то парой. Женщина сидела ко мне спиной. У мужчины были короткие, тщательно причесанные светлые волосы, поросячья физиономия, приплюснутый нос, очень светлые глаза и белесые усики щеточкой, длиной в миллиметр, не больше. Образчик служащего посольства, который в глубине души мечтает быть генералом. О женщине я мог сказать только, что у нее рыжие волосы, строгий темный костюм и ухоженные руки, ежели судить по той, в которой она держала чашку. Мужчина пил пиво, она — кофе. На них была дорогая готовая одежда из разряда той, что стала чуть ли не униформой middle classe[6], и мой внутренний компьютер тут же каталогизировал их: руководящий персонал на уик–энде в Брюсселе. Я отмечал все эти детали чисто автоматически, по привычке. Недаром Фил говорит, что мне надо было бы стать легавым. Наверное, поэтому я тут же почувствовал, что в картинке этой что–то не ладится. Ни мужчина, ни женщина не обратили никакого внимания на банкнот. А между тем по виду они не относились к той категории людей, которые прикуривают от стодолларовых билетов.
