Игорь Атаманенко - Гроссмейстеры афёр
Вертухаи добровольному членовредительству не препятствовали, знали по опыту, что если с первой попытки заключенный не сможет выбраться из камеры на тот свет «головой вперёд», то рано или поздно либо повторит эту попытку, либо сойдет с ума. Тронувшись рассудком, человек перестает испытывать чувство голода, значит — вскоре умрет от истощения.
Как бы там ни было, но многовековая тюремная китайская практика свидетельствует, что все заключенные-смертники сами приводили приговор в исполнение. И это официально было признано самым гуманным способом устранения злодея. Ведь человек, лишающий жизни себе подобного, берёт на душу тягчайший грех. Так зачем же плодить грешников, держать институт палачей? Следовать этой дорогой, рассуждали китайские законодатели, значит — возводить грех смертоубийства в ранг государственной политики, освященной законом. Нет — нет, палачи как государственные служащие, как штатная единица органов правосудия существовали, но использовались и привлекались только для казней показательных, вселенского, так сказать, масштаба…
Герцога поместили в камеру отделения смертников, в самой глубине Крестов. Со стороны коридора камеру отделяла толстая решетка, что позволяло вести постоянное за ним наблюдение. Двое надзирателей круглосуточно сидели за столом прямо перед решеткой.
Внутри камера оборудована таким образом, чтобы заключенный всё время оставался на виду. С правой стороны у входа стоит параша, слева — стол и цементные нары. Окна нет. Под потолком круглые сутки горит яркая лампочка. Ночью света недостаточно, чтобы читать, но слишком много, чтобы уснуть.
— Первые дни было ужасно: приходилось всё делать на глазах у посторонних людей — вертухаев. Ну, а если у тебя запор? Так он же под взглядом этих психиатров-самоучек, надзирателей, грозил стать хроническим… Я жил, как голая лошадь на витрине… Но, пожалуй, самое унизительное — это когда меня из клетки выводили на прогулку… Сначала заковывали в кандалы… Да-да, на прогулку… Не бесплатно, конечно, за приличные, можно сказать, деньги… Но надо же было начинать поиски тех, кто с удовольствием и без страха возьмёт… А самым невыносимым было даже не замкнутое пространство камеры-клетки, а тишина… Гнетущая и обволакивающая… И невозможность перемолвиться с кем-нибудь хотя бы словом…
Там, в камере смертников, я в полной мере оценил афоризм моего одесского приятеля Бруно Швондера: «Ничто так не утомляет, как ожидание поезда. Особенно, если лежишь головой на рельсах…»
И если бы я не знал, что на воле Ирма и Марик Хенкин активно подыскивают козла отпущения и мое пребывание в Крестах ограничится тремя-четырьмя неделями, то имел бы реальный шанс подвинуться рассудком…
— Козла отпущения? Что вы имеете в виду? — я воспользовался тем, что Герцог пригубил свой фужер.
— Всему свой черед, Олег Юрьевич… Дойдем и до него… А в оригинале, кстати, в Библии козёл отпущения означает особый обряд возложения первосвященником грехов всего еврейского народа на живого козла, после чего животное изгонялось в пустыню, где неминуемо погибало…
Суд меня таки сделал козлом отпущения за грехи деловых людей, моих соплеменников, оставшихся на свободе, до которых карающая длань государства тогда не дотянулась, а теперь и вовсе…
Козлом отпущения я стал не только за прегрешения моих братьев по убеждениям, которые в нормальном обществе называются не «теневиками», а бизнесменами, но и за просчеты советских экономистов… Ну а «Софья Власьевна» — советская власть — посчитала себя вправе выступить в роли первосвященника и, как того требует обряд, наложила мне на голову свои руки…
Через неделю мое пребывание в клетке начало входить в какую-то привычную колею… Человек ведь ко всему привыкает… Незаметно я открыл для себя «Правду» — до этого никогда ее в руки не брал… Какое лицемерие я встретил на полосах этой газеты! Ну да, ладно… Что-то меня в философию потянуло… Хотя надо признать, начитавшись «Правды», я всерьез стал подумывать о написании мемуаров… Да-да! Этим я собирался заняться сразу по исчезновении из тюрьмы… Это даже превратилось у меня в навязчивую идею…
Думаю, я сумел бы доказать читателю, что много денег приносят много счастья, но только не в СССР, где много счастья приносили только высокие звания и глубокие кресла в кремлёвских кабинетах. Маленький же человек мог добыть большие деньги лишь за чертой закона, а краткое его счастье почти всегда завершалось отпеванием в зале суда словами: «именем Российской Федерации»…
Наконец, мне удалось бы доказать, что тысячи молодых людей, не сумевших пробиться на поприще государственной и партийной службы, но желавшие жить не хуже номенклатурных бонз, ринулись в хозяйственные структуры, и многие, не убоявшись риска, попали в теневую экономику… Я показал бы причинно-следственную связь между ложью и лицемерием, которые потоками стекали с высоких трибун партийных съездов на протяжении жизни целого поколения наших людей и противоправными проделками подрастающего поколения…
— Вы и сейчас не утратили шанс вторично стать знаменитым, — не удержался я от комментариев, — представляете, ваши мемуары с броским заголовком: «Мне удалось «кинуть Смерть» или что-нибудь в этом роде…
— Ну, если уж быть точным до конца, то «кинуть» удалось не саму Смерть, а ее прислужников — карательные органы Системы…
* * *Слушая философские изыски Герцога, я ломал голову, как ловчее направить поток его мыслей в нужный мне «шлюз», побудив поскорее перейти к интересующему меня разделу его биографии — побегу из камеры смертников.
Разумеется, я отдавал себе отчёт, что бегство оттуда немыслимо без помощи и без денежной подпитки извне, с воли. Имена двух «рабочих сцены» я уже знал: Ирма и Марик Хенкин. Гипотетично я мог предположить, что в триумфальной акции, сродни возрождению птицы Феникс из пепла, принимали участие продажные члены администрации Крестов. Но механизм побега? Вот что меня занимало более всего.
В конце концов я решил не торопить события и дождаться, когда Герцог дозреет до откровения сам, без применения мной психологических стимуляторов. И мое терпение было вознаграждено. Но сначала Юлий Львович сполна отвел душу.
Я отдавал себе отчёт, что Герцог использует уникальную для себя возможность — нашу случайную встречу, — чтобы, высказав все без остатка, снять камень с души и одновременно ещё раз добиться признания, пусть и без внешних проявлений, своего превосходства над окружающими и над монолитным в то время госаппаратом подавления, которому он себя всю свою жизнь противопоставлял.
Кто же ещё, кроме меня, может по достоинству оценить его Поступок — побег из камеры смертников?! Ведь я был, в известной мере, причастен к его осуждению и наказанию.
Ирма, Марик Хенкин и Махмуд — не в счёт. Они все находятся с Герцогом по одну сторону баррикады. Они — единомышленники. Их чувства сродни его переживаниям. Юлий Львович истосковался по слушателю из противоборствующего лагеря и наконец он нашёл его во мне.
Именно передо мной, кто в его подсознании олицетворял «перст наказующий» Системы — Комитет госбезопасности, — Герцог должен был выступить во всем блеске, показать свое превосходство и неуязвимость. А то, что он будет предельно искренен в своих высказываниях, сомнений у меня не возникало. Ведь он действительно — недосягаем.
* * *— Устроив надо мной показательный процесс, — чтоб другим было неповадно, — власть добилась одного — показала, что счастье теневика — конспиративно, а несчастье публично. Я же доказывал на суде и, надеюсь, в этом преуспел, что мне не надо ничего, по «совковым» меркам, необходимого, — но я не могу без лишнего…
«Вот он — нужный мне шлюз! — решил я и тут же нажал на «педали»:
— То, как вызывающе вы себя вели в ходе судебного разбирательства, мне известно. Не хотите ли сказать, что вы воспользовались показательным процессом для того, чтобы обличить Систему, а не наоборот? Не значит ли это, что вы заранее знали, как избежать высшей меры?
По взгляду Герцога я понял, что поторопился, но дело было сделано. Поток его сознания хлынул в нужный мне шлюз.
— Пришпоривать меня не нужно, — с расстановкой произнес Юлий Львович, — но если вам так невтерпеж, что же… просвещу вас о механизме моего исчезновения… Безусловно, с необходимыми купюрами…
— Потраченные вашими близкими суммы меня интересуют в последнюю очередь…
— Вот сумма-то, как раз, секретом не является… Хотя из-за нее чуть было и не произошла осечка…
— Не думаю, что ваши близкие были стеснены в суммах. Кроме того, никаких денег не жалко, когда речь идет о жизни или смерти.
— Вы сейчас повторяете ошибку Ирмы… Она поначалу так же считала — чем больше предложить, тем больше шансов на успех… Оказалось — нет!..
