Пропавшая сестра - Марр Эль

Когда я прохожу мимо двери с надписью «Консьерж», шлепая сандалиями по кафельному полу, она со скрипом приоткрывается, и в проеме появляется копна черных с проседью волос. Мадам Чан.

Она манит меня рукой: «Venez» [43].

Я в замешательстве оглядываюсь, и она закатывает большие карие глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, и добавляет:

— Allez. Давай.

Она шире открывает дверь, и в голове звенит сигнал тревоги, напоминая, что нельзя доверять незнакомцам. Даже таким крохотным, как моя китайская бабушка. Она приглашает войти таким трогательно знакомым жестом, что я сдаюсь. Передняя комната квартиры — одновременно гостиная и кухня. Она тянет «А-и-и-я» и бормочет что-то на кантонском диалекте. Любимое восклицание матери. Сразу чувствую себя как дома. Мадам Чан показывает на тарелку с миндальным печеньем и чайник с чаем. Все уже готово к скромному чаепитию, словно она давно поджидала меня. Она садится в кресло и указывает на диванчик: «Ла!» Интересно, это по-китайски или по-французски?

— Мне очень жаль, что твоя сестра пропала. Она была такой светлой, солнечной.

Безупречный английский. Она откидывает с лица прядь черных волос. Интересно, на скольких языках она говорит? Или парижане все полиглоты?

— Спасибо, — отвечаю я. — Кстати, меня зовут Шейна.

Она протягивает миниатюрную руку и трясет мою.

— Луиза Чан. Если нужна какая-то помощь, например, с бумагами, — дай знать.

На левой руке блестит кольцо, напоминающее одно из моих колечек, только сомневаюсь, что оно стоит всего двадцать долларов.

— Благодарю вас. Вы с Анжелой дружили?

— Можно сказать, что да. Иногда говорили с ней о работе. Она изучала катакомбы, очень интересная тема.

— Почему же?

— Это такая неоднозначная страница истории Парижа. Теперь они, конечно, превратились в туристическую достопримечательность. Ну, или в биржу торговли людьми. В зависимости от того, с какой стороны к этой теме подойти.

Торговля людьми в «городе влюбленных»! Париж снова дает мне отрезвляющую пощечину.

Я перевожу разговор на другую тему:

— Этот дом принадлежит вам, мадам?

Она наливает мне чашку чая.

— Чан. Зови меня Чан. Теперь — да. После смерти мужа. — Она показывает на фотографию в рамке, где она, в красном платье ципао, стоит рядом с щеголеватым молодым мужчиной с усами, едва доставая головой до его плеча. Глядя на нее, можно подумать, что снимок сделан лет десять назад, но он так выцвел и пожелтел, что, скорее всего, это восьмидесятые.

— Максим де ла Шапель был хорошим бизнесменом, — бери печенье, ешь, ешь! — Вспоминаю его каждый день. Это он подражает Сержу Генс-буру — задумчивый взгляд, коньяк и сигареты.

— Я смотрела какой-то фильм про него.

Чан наклоняется вперед и обхватывает руками колени.

— О да. Серж здесь — звезда номер один, до сих пор. Остальной мир оказался не готов к его взглядам — помнишь этот скандальный дуэт с дочерью? [44] — но только не Франция. Его песни эпатировали, но они расширяли сексуальные права женщин. — Она вздыхает, и плечи ее опускаются. — Максим его просто обожал.

Согласно киваю, набив рот печеньем. Только сейчас поняла, что голодна.

— Это, должно быть, тяжело… потерять мужа.

— Да. Невыносимо тяжело. Какое-то время. Как будто… Тяжелая потеря.

Она поправляет очки и сильнее укутывается в вязаную шаль.

— Иногда трудно управляться с недвижимостью, которую он мне оставил. А еще хуже, что все думают, будто мы не были женаты, потому что я не меняла фамилию. Сплошная бюрократия и головная боль.

С одной стороны, немного странно: зачем она мне все это рассказывает, тем более мне нужно идти. С другой — хочется так и сидеть тут весь день. Ярко-красный китайский лунный календарь висит рядом с полкой, уставленной французскими кулинарными книгами. Ниже лежит армейский рюкзак, в котором мадам Чан копалась во время нашей первой встречи, из-под клапана торчат абордажный крюк и вязальные спицы.

— А почему вы не взяли фамилию мужа? Это ведь сильно облегчило бы жизнь. Сейчас многие не меняют фамилии, но ведь в ваше время было принято по-другому.

Я отпиваю из чашки, расписанной золотыми цветами, наслаждаясь горячим питьем.

Чай с хризантемой, любимый с детства напиток на семейных праздниках. Тепло разливается по всему телу. Здесь, в уютном мирке, отгороженном от царящего снаружи хаоса, можно наконец отогреться душой.

Чан улыбается.

— Ты права. С его фамилией было бы легче. Но я не хотела менять себя лишь потому, что переехала из Сингапура во Францию и вышла замуж за француза. Хотела оставаться собой и старалась не позволить миру изменить меня.

Откусываю еще печенья.

— Да, понимаю. Похоже, вы прожили интересную жизнь.

Чан показывает рукой на стену с фотографиями.

— О да. Всякое бывало. Но у меня уже сто лет не было настоящих приключений.

В ее голосе звучит сожаление.

На гранитной кухонной столешнице лежат костяшки маджонга. Благодарю за чай с печеньем и говорю, что мне пора. Перед уходом бросаю быстрый взгляд на фотографии, обрамляющие свадебный снимок. Вот Чан где-то в джунглях, вот они с Максимом, оба в рваных джинсах, показывают пальцами знак мира, вот они в лодке на фоне океана. Бросается в глаза одна фотография: Чан стоит на сцене, а сотня зрителей аплодирует ей. Под фото, на музыкальном центре, лежат изрядно потертые боксерские перчатки, а на них — ломик.

Хочется как следует расспросить ее, но внутренние часы торопят меня. Чан сует мне в руку два миндальных печенья и, слегка наклонив голову, закрывает за мной дверь.

Такое ощущение, что чаепитие зарядило меня энергией. История мадам Чан ободряет: она наплевала на устоявшиеся мнения и общепринятые нормы поведения. Хотя бы один человек в Париже не осудит меня за то, что я собираюсь сделать сегодня вечером.

Глава 19

Парижанки с багетами в руках торопятся домой, постукивая шпильками по тротуару. Знакомый бродяга все сидит на том же месте, но уже в другой одежде, равнодушно мигая воспаленными глазами, когда я прохожу мимо. В телефонную лавку тянется очередь. Складной знак на тротуаре рекламирует последнюю версию смартфона. Дерьмо.

Встаю за высоким мужчиной с растрепанным пучком волос, стянутым резинкой. Придется подождать. Лучше быть с телефоном, чем без него.

Мужчина в форменной синей рубашке выходит из магазина и начинает что-то вещать толпе. Он машет руками, а потом поднимает над головой табличку с какой-то надписью. Раздается коллективный стон, и все смиренно расходятся. Блин, блин, блин! Только не это! Я подхожу к витрине. Мужчина отрицательно качает головой за стеклянной дверью. Он закрывает дверь на замок, указывая на табличку с часами работы магазина. Закрыто.

Ловлю такси. Показываю водителю адрес полицейского участка, и мы едем вниз с холма, на другой берег реки. Убеждаю себя, что все будет хорошо. Чем ближе мы к цели нашего путешествия, тем яростнее я вгрызаюсь в ноготь большого пальца, вспоминая тонкие губы и стяжки-наручники. Что, если похититель снова появится, а у меня нет даже телефона, чтобы позвонить в полицию? Разворачиваю печенье, надеясь вернуть ощущение покоя, которое испытывала у мадам Чан. Как же нервирует этот какофонический город с его темными закоулками и толпами народа.

Все в порядке. Все в полном порядке. Если переговорю с Валентином, то время потрачено не зря.

Он расследует дело Анжелы и другие, возможно связанные с ним, дела, но не знает всего, что знаю я, не понимает всех нюансов. Зато у него больше информации и есть люди, которым можно поручить поиски Анжелы и Ману. Возможно, что, если рассказать ему об утренних приключениях, не всех, конечно, он тоже чем-то поделится.

Такси подкатывает к остановке возле мрачного каменного здания. Прежде чем выйти из машины, вглядываюсь в бездомных, болтающихся у входа в полицейский участок: некоторые разговаривают с воображаемыми собеседниками, но антиамерикански настроенного бомжа не видно. Вздыхаю с облегчением и прошу водителя подождать, не выключая мотор, в зоне, где запрещена парковка. Выскакиваю из машины и через пару шагов оказываюсь внутри. Вестибюль пуст. Молодой человек в форме, положив голову на ладонь, дремлет за стойкой дежурного. Я стучу по стойке, он просыпается и смотрит на меня.