Игорь Чубаха - Хранитель понятий
– Рикошетов, – выдал Мостырка, стараясь придать голосу как можно больший пофигизм.
Болельщики зашушукались, но «Судью на мыло!» никто не выкрикнул. Паленый недоверчиво перемерил и залупаться не стал. Значит, все верняк. Однако, москвич имел право на еще две попытки. Чтоб уж все, будто в большом спорте.
– Мостырка, скидывай прохарь. – Паленый надумал пойти ва-банк.
Мостырка, удержав в себе печальный вздох, стянул с правой ноги тупоносый ботинок на литой подошве. Но подошву Паленый не тронул, он прорезал сигаретной «заточкой» толстую «скороходовскую» кожу поперек носка.
– А, сучара! – москвич осмотрел и отбросил затупившийся, негодный больше к попыткам фильтр.
Но все равно теперь должен был последовать ответ Рикошета. Питерец что-то прикинул и процедил:
– Мостырка, гони свое пугало.
Шнырь безропотно слазил под матрас и вручил питерцу карманное зеркальце. Рикошет пристроил Мостыркино имущество на тумбочке и покоцанная зеркальная поверхность отразила нацелившийся «фильтровый» резак.
Олегу Петровичу хотелось, очень хотелось встрять с советом – не лезь на рожон, пропори те же Мостыркины говнодавы и дело с концом. Но за такие фискультприветы потом поставят Олега Петровича на ответ и будут правы. Олег Петрович быстро снял и протер залитые горячечным потом очки. И успел.
Рикошет, подмигнув Мостырке – типа, не ссы, бродяга – поставил заточенный край фильтра на собственное отражение и провел от края до края. Имущество шныря заполучило продольную царапину. Фильтр-стеклорез заходил туда-сюда, углубляя борозду. И сломался.
«Невезение – это карма, и эта карма гирей висит на мне. Как на Пьере Ришаре, – не в первый раз за свою вполне долгую жизнь подумалось Олегу Петровичу. – Другие воруют не меньше моего, но сел именно я. В жены из огромного женского разнообразия я выбрал полную, законченную помесь стервы, ослицы и дуры. Любовница за все мои подарки наградила триппером. И ставлю я всегда и всюду мимо кассы».
Но тянущаяся, будто сопля по карнизу, гнетущая тишина заставила Олега Петровича не терять раньше срока надежду. А Рикошет тем временем фукнул в разрез, выдув белесое облачко. Положил зеркальце на тумбочный край, легонько стукнул костяшкой по свешивающемуся концу. И Мостыркино имущество, хрупнув, удвоилось. Ровнехонько-ровнехонько налопопам.
Фортуна рыдала навзрыд! А что творилось с трибунами!? Люди обнимались от счастья и грызли матрасы от огорчения. Рикошета стали качать, но с учетом низкого потолка не выше, чем ласточки перед дождем летают.
Признавая поражение, Паленый рванул на груди майку и выплеснул из души сокрушение в восемь размашистых этажей, совершенно, впрочем, в общем бедламе не слышное. Три шестерки от двери загугнявили по стойке смирно гимн Петербурга: «Город над тихой Невой, город нашей славы трудовой!..». На шею Рикошету одели венок из еловых веток, призер стал на табурет с внятно выцарапанной цифрой 1 и принял из рук судьи чемпионский кубок (ту же алюминиевую кружку) полную душистого чифиря.
«Ну вот, – по своему обыкновению Олег Петрович взялся подбивать итоги, – в кои-то веки свезло. Наварил коробок чая, и журнальная блондинка не бросит меня ради Зубра. Может быть, в карме наступил перелом? Может быть, удастся получить вместо чирика строгоча хотя бы пятерку общего? Тогда будет ништяк.»
– Алло, разрядники, – беззлобно вякнул сочувствующий вертухай в кормушку, – Кончай «Формулу 1», корпусной на горизонте!
* * *Шла шестая миска, воняющая рыбой и жиром. Пиджак и рубашка были уже безнадежно испорчены. А миски отмывались в холодной воде крайне хреновастенько. Посуду Петр Михайлович Апаксин мыл в жизни раза три. И то в далеком детстве, в виде родительского наказания. Поганый Огонек, мерзко скалясь, расписал Апаксину (или Костюму, вот какой кличкой его наградили, кто бы мог подумать), что случится, если миски не будут блестеть, как у бегемота яйца.
Шла шестая миска, когда защелкали засовы, загрохало железо и в камере прогремело:
– Заключенный Апаксин!
– Я! – Как-то само собой пришло понимание правильного отзыва.
– На прогулку...
...Апаксину вспомнился рассказ приятеля, побывавшего в отличие от него на срочной службе. Тот поведал, как в первую армейскую ночь навзрыд скулил под одеялом, убитый тоской по домашнему уюту, по вольной воле с девочками и кинотеатрами, убитый ждущими впереди лишь бесконечными черными днями. Примерно так же чувствовал себя Петр Михайлович, бродя по узкому бетонному пеналу, накрытому сеткой. Он прогуливался в одиночестве, если не считать темно-зеленых охранников наверху. Слезы лезли в глаза и стыли на щеках, тень корчилась в печали и отчаянии. И по-прежнему под колпаком непоняток оставалась причина его несчастий. Он уже подобрал несколько объяснений, где и как мог оступиться в криминал, но ни одно из них не склеивало в целое все куски катастрофы.
Дзенькнуло и стукнуло у противоположной стены. Апаксин оглянулся. От затворяемой двери топал к нему в белом спортивном костюме и тулупе в накидку давешний следак-уголовник. Его очередное преображение уже не удивило. Но приходу темной личности Петр Михайлович нежданно-негаданно обрадовался – вдруг все объяснится?
Апаксин бросился навстречу лицу, похожему на кандидата в депутаты и успел даже произнести «Простите», прежде чем получил каменный кулак в живот и предупреждение:
– Заглохни, барыга, – следак вытащил из кармана с адидасовскими полосками пачку «Парламента» и зажигалку (настоящий «Ронсон», Апаксин разбирался). Закурил, выпустил струю дыма на Петра Михайловича.
– Значит так, кусок жира, – дыша туманом и дымом, определила темная личность, – Времени на уговоры тратить не стану. На вопросы, ни на какие, не отвечаю. Порядок будет другой. Отвечаешь ты. Потом я ухожу и проверяю твои ответы. Если не соврал – валишь домой. Усек?
– Да, – сглотнув, даже не кивнул, а тряхнул головой Апаксин. Слово «домой» звенькнуло для него волшебным колокольчиком.
– Сколько ты знаком с Терновым? – сразу пошел по вопросам следак.
– Девять лет, – стыдясь своей поспешности и заискивающего тона, честно ответил Апаксин.
– Где сошлись?
– В мэрии при прежнем губернаторе.
– В теннис ушел с Терновым сразу, или он тебя потом зазвал?
– Сразу.
– Кем был сначала?
– Первый год замом президента турнира.
– Дальше?
– Потом решили, что я буду организовывать околоспортивную индустрию.
– Как и на какие бабки организовывали?..
...Шрам сидел на корточках, курил бес знает какую «парламентину» подряд. Пола тулупчика, наверное, примерзла к бетону. Выпотрошенный Апаксин тяжело отходил от потрошения.
Еще незвестно, намного ли лучше было настроение у Шрама. Выяснилось, что его уткнуло лобешником в тупик. Лопнула шикарная версия, на которую он крупно ставил. Разлетелась к блинам! Еж твою меть, а как похоже было на попадалово в цель! Все стыковалось, как в конструкторе.
Бобер по фамилиии Апаксин, правая, в крайнем случае левая рука Тернова, пошевелился на бетоне, кинул мышиный взгляд на Шрама и тут же опустил зыркала. У бобра, ясен дуб, язык зудит вопросом «Что теперь будет со мной?», но хавальник раскрывать боится. А вдруг услышит зачтение приговора без права на обжалование. Бобер же не в курсах, что уже на фиг не нужен Шраму.
Да, вот те на! Этот холеный бобер грамотно расписал сейчас Шраму весь пасьянс, в котором ну никак, хоть разорвись, не отыскивается места Эрмитажным спискам. Нечего спискам делать при такой схеме.
Ведь не брехал Костюм. Слишком перебздел барыга, чтоб решаться втюхивать лажу. Потом, прогонять фуфло ему было бы нелегко, потому как вряд ли он мог срубить в чем подкладка допроса. К тому же Шрам сыпал вопросами, что твой пулемет. И надо быть гением лажи, чтобы в ответ без запинки двигать туфтень, бойко швыряясь фактами и цифрами.
И вот чего у нас в результате нарисовалось. Тернов – нормальный деляга, вместе со многими продвинутыми хлопцами в собчаковские времена взявший с низкого старта нехилый разбег. Он вовремя срубил, что политика – земелька неутойчивая, не туда воткнешь копыто и сдует ветром перемен, и отломил себе кусок спорта. А то что это самый жирный кусок – так как раз потому, что умный и разворотливый, одним из первых прорюхал клевую тему и обскакал прочих таких же умников. Обскакал, как в подробностях разложил Апаксин, в нормальной, по перестроечным понятиям, конкурентной борьбе. И даже знаменитый Мутко решил за лучшее с Терновым дружить.
Апаксин, выплыв из омута сумбура и уныния, набрался храбрости на вопрос, который его мучил сильнее прочих:
– Вы следователь?
– А то ж! – ответил человек в белом спортивном костюме и наброшенном на плечи тулупчике.
* * *Два-три годика тому останови любого шкета у Финбана[14] и спроси, кто такой Праслов, и шкет без запинки бы ответил, что очень крутой в Питере человек. Типа, и депутатской неприкосновенностью прикрыт, и крышами титановыми занавешен. Однако поднатужились и упрятали таки конкуренты Праслова в «Углы». И былая слава развеялась, как дым. Но праслов не исчез в безвестности тюремных коридоров, кое как уцепился за перекладину турника. Нынче он с легкой руки Шрама и под покровительством Шрама правил дела в чине смотрящего «Углов», или как СИЗО обзывали в народе «Вторых крестов». По этому встречу с занесенным декабрьским ветром в СИЗО крутым московским авторитетом Праслов организовал на широкую ногу.
