Татьяна Степанова - Темный инстинкт
— Этот дом — ваш, — и протянул Кравченко толстый конверт.
— Благодарю, Агахан, — Кравченко спрятал деньги в карман не считая: на первоначальные расходы хватит, а там выудим еще. Можно ни в чем себе не отказывать.
В саду, направляясь к машине, он наткнулся на Шипова-младшего. Парень вроде бы загорал в плетеном кресле, потягивая из бутылки коку. Кравченко, однако, отметил, что Шипов поставил свое кресло так, чтобы сидеть лицом к окнам зверевской спальни (хотя для солнечной ванны удобнее было бы развернуть его спиной к дому). На коленях Шилова покоился крошечный приемник.
— Погоду не передавали? — осведомился на ходу Кравченко. — Что-то, я смотрю, тучи клубятся, не было бы дождя.
Шипов покачал головой: то ли тучи отрицал, то ли прогноз погоды — и нажал кнопку громкости. По радио пела Зверева. Кравченко сразу узнал ее голос. Прислушался к речитативу: «Condotta ellera in с ceppi» — отчетливая итальянская фраза, смысла которой он, увы, не понял, дышала тревогой и скорбью. Низкое меццо-сопрано словно рассказывало о чем-то грозном, неумолимо надвигающемся.
— Концерт? — спросил Кравченко, останавливаясь. — Или опера?
— Верди. «Трубадур». — Шипов наклонил голову.
Взгляд его оставался отрешенным, устремленным на окна спальни.
«Ишь, меломан!» — Кравченко решительно зашагал к машине и тут вспомнил утренние сомнения Мещерского:
«А ты не считаешь, что после ночного происшествия нам надо предпринять какие-то меры по охране Марины Ивановны? Если к ней действительно кто-то проник и так ее напугал, то нам следовало бы…»
"Сидеть пришпиленными к ее юбке мы все равно не можем, — с досадой возразил тогда Кравченко. — Наши прямые обязательства перед ней какие? То-то. Поиск убийцы ее мужа. И — финита. А личная охрана… Нет, Серега, в семье подобные вещи обставить практически невозможно.
Семья — микрокосм. Тут все внутри. Ну как можно отгородить человека от его близких, а? Ну, приколоться, конечно, можно: попробовать, попытаться. А фактически — ни черта из этого не выйдет. Да и сама она такого надзора за собой не потерпит. Конечно, если дело дойдет до подобного абсурда и Зверева прямо попросит нас о подобном, мы, естественно, окажем ей возможное содействие, но… выглядеть все это будет, думаю, весьма нелепо и смешно".
«Но ты же сам сказал, что она смертельно испугалась!»
«А сегодня, судя по ее лицу, я бы этого утверждать не решился. Это, как говаривал Наполеон, „была прошлая ночь“. Солнышко пригрело, страхи рассеялись, не до конца, но… В общем, если хочешь, таскайся за ней по пятам — дело твое. Только она турнет тебя скоренько и права будет на все сто. И потом.., я не думаю, что в данную минуту Зверевой действительно что-то реально угрожает. Нет, нет — не в ней тут дело».
«Вообще-то и я так думаю, — согласился Мещерский с явным облегчением. — Но все-таки в ночном происшествии было что-то не то. Нелогично все это как-то. Если новый кошмар приснился — дело, конечно, житейское. Если она разыграла комедию — то напрашивается вопрос: для чего? А если же кто-то к ней действительно наведался, то…»
«Мы это еще обсудим на досуге, — оборвал его тогда Кравченко. — Пока надо заниматься более насущными делами. Извлекать пользу из улик, так сказать, материальных. И Сидоров нам с этим поможет».
По пути в город он заметил наглядные признаки того, что местные стражи порядка действительно работают по усиленному варианту уже которые сутки. На шоссе через каждые триста метров попадались патрули: гаишники, омоновцы, вооруженные так, словно они выступили на тропу войны. Шел досмотр транспорта — в том числе, выборочно, даже рейсовых автобусов. Серая и камуфлированная форма мелькала и на рыночной площади, и в толпе пассажиров на пристани. «Интересно, лес они тоже шерстят? Или думают, что Пустовалов их тут у пивного ларька дожидается? — размышлял Кравченко. — Хотя все возможно. Этим лунатикам ведь правила не писаны — стукнет ему моча в голову, он и сюда с топором заявится, не все же в лесу комаров кормить».
Сидорова он застал в том же самом кабинете в меланхолически-мрачном состоянии духа. Оперативка у начальника отдела, видимо, органически перетекла в капитальную головомойку сотрудникам служб, ответственных за раскрытие убийства. В кабинете плавали сизые кольца дыма. И еще ядренее попахивало спиртом (видимо, не выветрилось «амбре» прошлой ночи).
— Салют, — опер захлопнул какую-то пухлую папку, плавно развернулся на стуле и забросил ее в сейф. Запер его. — Ну, поехали, что ли, с музыкой?
— Александр Ваныч, — в дверь просунулся некто в милицейской форме, но по виду — сущий мальчишка-восьмиклассник: румяный, как яблочко, тоненький, как спичечка, и ужасно деловитый. — А что с задержанным Ногайло делать? Какие ваши указания будут?
Сидоров сморщился, точно от зубной боли.
— Разберись-ка с дежурным.
— Так он ответственность брать не хочет!
— А ты опер или кто? Сделай так, чтобы взял. Ну ладно, подожди, я сам сейчас.
Тут за дверью послышался шум, истошные крики, взрыв брани: «Не имеешь права! Отпусти меня, ну, я кому сказал?! Все вы суки здесь!.. Гнездо змеиное, всех перестрелять пора!»
— Утренняя песнь? — ухмыльнулся Кравченко. — Голосистый. По нашему делу кто-нибудь?
— А, — Сидоров отмахнулся. — Это наша достопримечательность — гражданин Ногайло Спартак Устинович.
Юродивый. И дерзкий, прохиндей. Его как на льдине унесло, так он у нас…
— На льдине?
— Угу. У нас как весна, рыбачки, знаешь ли, на Ладоге полыньи, точно мухи, облепляют. Сколько раз предупреждали — все без толку: сидят, пока лед под ними крошиться не начнет. Их тоже понять можно: жрать хочется, дома — семьи. Они ж все безработные — кто с фабрики, кто с леспромхоза бывшего. Ну, рыбалкой семью и кормят, когда напряг с деньжонками. А напряг сейчас всегда. А как оттепель, лед трескаться начинает, их все равно от полыньи не оттащишь. Ну и уносит бывает. Этого Ногайло прошлой весной тоже вот так утянуло. Искали его — аж вертолет на погранзаставе поднимали: туман, ветер, снег. Короче, нашли с опозданием, и прокантовался он на льдине на сквознячке двое суток. Ну и маленько крыша съехала. Сейчас как примет на душу пузырь — тут же за домашние баталии принимается: жену лупит, детей. Потом по соседям идет куролесить. А вчера задержан участковым с топором на улице.
— С топором?
— Так точно. Полнейшая отключка. Как это Наталья Алексеевна называет? — Сидоров щелкнул пальцами. — Паралогическое опьянение — вот. Мы его ведром холодной воды в чувство быстренько привели — сразу включился и матом нас. Ну мы и… В общем, по показаниям он якобы шел с топором квитаться с директором ТОО «Викинг», целенаправленно, так сказать, метил: он у него подрабатывал грузчиком, а тот его с получкой вроде кинул.
За дверью снова яростно заревели: "Гестапо проклятое!
Продались все! Дождетесь — всех вас по камешку разнесем!"
— У него трое детей, — Сидоров вздохнул. — А кормить нечем. И спросить ведь не с кого, а? Вот жизнь пошла. Экономика. Какая, к хрену, экономика… Да-а, так что по-человечески понять можно, и топор в том числе. Но… проверять по нашим фактам будем. Всенепременно.
Ладно, пошли.
— Погоди, — Кравченко полез в карман куртки. — Я тебя спросить хотел: там с Шиповым как? Все в норме?
— В каком смысле?
— Ну при осмотре — все у него на месте? Или чего-то не хватает? Тебе анатом ничего не говорил?
— О чем? — Сидоров прищурился.
Кравченко сделал весьма красноречивый и весьма непристойный жест. Потом оглядел кабинет.
— Маг у тебя найдется? Поставь-ка вот эту пленочку.
— Да на минуту всего! Послушай сам.
Заинтригованный опер достал из стенного шкафа магнитолу (наверняка из «трофейных» — отметил Кравченко).
И поставил кассету. (Это была запись «Лючии ди Ламмермур», оперы Доницетти, в исполнении Шилова. Утром эту кассету Кравченко всучил Мещерский с настоятельным советом прослушать на досуге.) Кабинет наполнился музыкой Доницетти: первые такты вступления, а затем зазвучал голос. Кравченко нахмурился — нет, хоть он и готовился к чему-то очень необычному, однако такого не ожидал. Несмотря на странное свое звучание, голос-то был просто чудесный, чарующий, но все-таки…
— Александр Ваныч, Ногайло прокурора требует. Иначе голодовку объявить грозит, — юнец опер, снова сунувшийся в дверь, озадаченно умолк, потом глупо ухмыльнулся: во начальство дает! Изощряется с утра — уже на классику потянуло.
— Закрой дверь. Я занят. Сказано тебе — подожди, — Сидоров напряженно слушал.
А из коридора «унесенный на льдине» вопил: «Да я вас всех.., в гробу… Охренели?! Я и прокурора вашего…»
Кравченко выключил магнитолу.
— Ну? — Сидоров вопросительно смотрел на него.
— Это он поет.
— Кто? Зверева? Почему он?
— Это Шипов поет, Саша. Наш с тобой потерпевший.
Мужское сопрано это называется. Понял?
