Татьяна Степанова - Тот, кто придет за тобой
– Кассету привезли? – спросил Чалов.
– Вот, – Катя достала из сумки кассету Каротеевой.
Он взял ее, встал из-за стола, подошел к стенному шкафу и открыл двери – там пряталась аппаратура: новый плазменный телевизор, DVD и прочее.
– Еле нашли кассетник, из списанных уже, – Чалов забрал с полки маленький черный магнитофон.
Прослушали кассету с декламацией молча.
Потом Чалов хмыкнул и нажал на кнопку.
– Сказка на ночь. Честно говоря, я ожидал большего.
– Колодец существует, – сказала Катя. – Я сама его вчера видела. Я заблудилась на обратном пути, свернула не туда.
– Ладно, это обсудим позже, хотя, честно говоря, не представляю, что тут вообще обсуждать. Ахинея... Я ждал чего-то конкретного, каких-то фактов, а тут литературное сочинение сомнительного качества. Сейчас у меня еще один допрос.
И тут, как по заказу, в дверь кабинета постучали.
– Можно? Меня вызывали... только я не представляю, по какому поводу.
– Проходите, пожалуйста.
В кабинет вошел плотный мужчина лет пятидесяти в сером летнем костюме, при галстуке – смуглый, с залысинами и в больших роговых очках.
Ну просто типичный...
– Доктор Волин?
– Он самый. Только в чем, собственно, дело? Чему обязан вызовом к следователю?
Душка доктор, каким его изображают в мыльных операх и рисуют в комиксах.
Катя посмотрела на Чалова – вид опять как у Смоктуновского в роли Деточкина, но текст сейчас явно начнет выдавать не свой: «А сломанная нога? Это нога – у кого надо нога».
– Вы ведущий специалист медицинского центра «Евромедхолдинг»?
– Да, совершенно верно, – очкарик закивал.
– Это центр коммерческой медицины с высочайшими профессиональными стандартами, так указано в вашем рекламном буклете.
– Определенно так. Без лишней скромности можем это утверждать.
– Широкого профиля?
– Коммерческая клиника в столице только тем и может сейчас удержаться на плаву, как широким профилем и современными методами лечения.
– Но не туберкулеза мозга, – сказал Чалов.
Доктор Волин посмотрел на него сквозь очки.
– Ах, вот в чем дело. Это опять речь о том несчастном пациенте... У нас побывал человек из прокуратуры и изъял медицинские документы и результаты анализов.
– Это я их изъял. Этот пациент Валентин Гаврилов умер, покончил с собой.
Доктор Волин помолчал секунду, а потом сказал:
– Когда он пришел к нам, мы уже ничем не могли ему помочь. Мы сделали несколько анализов, я порекомендовал ему другие клиники. Но в его случае медицина была уже бессильна.
– А как долго он болел, по-вашему?
– Около десяти лет.
– Это ведь что-то типа сифилиса, да? – спросил Чалов.
– Нет, это совершенно другой недуг, однако на конечной стадии заболевания могут возникнуть весьма схожие симптомы. Потеря связи с внешним миром, безумие... паралич и тому подобное.
– А на что жаловался Гаврилов?
– Он к нам приходил всего несколько раз.
– Но он на что-то ведь жаловался?
– До потери связи с внешним миром еще не дошло, это у него было впереди, – доктор Волин поправил очки на переносице. – Его мучили галлюцинации.
– Какого рода?
– Кое-что я наблюдал лично. Он явился на прием, мы разговаривали – обычная беседа лечащего врача с пациентом, – и вдруг он начал как-то морщиться и странно принюхиваться. Объявил, что его беспокоит неприятный запах... Трупный запах... запах гнилостного разложения... Я решил сделать ему комплексную томографию. Сначала все шло ничего, а потом... это произошло в специальном кабинете, в смотровой, где пациентов готовят к томографии, там все содержится в строгом порядке. И окно... Он устроил целую истерику из-за этого несчастного окна, ему почудилось, что оно открыто и в лечебный кабинет кто-то пытается влезть. Это в принципе невозможно, потому что отделение томографии на четвертом этаже нашей клиники и там нет ни балконов, ни водосточных труб... просто стена – оштукатуренная стена. А он так вел себя, словно кого-то видел... Я же говорю – галлюцинации.
– Он что-то говорил?
– Больные в этом состоянии говорят все, что угодно... Он бормотал что-то про колодец. Что кто-то или что-то вылезло, выбралось оттуда и хочет до него добраться. Еще про трупный запах, что он постоянно преследует его, что это невыносимо... И что он хочет сдаться, сдаться сам, потому что у него больше уже нет сил терпеть.
– Что терпеть? – тихо спросила Катя (в нарушение порядка допроса в стенах прокуратуры, где ей, чужой, предписывалось молчать в тряпочку).
– Болезнь. Свою болезнь, – доктор Волин поправил очки. – Строго говоря, он уже с самой первой минуты не был нашим пациентом. Для таких заболеваний есть специальные клиники, специальные врачи. Но мы коммерческий медицинский центр, а он платил за лечение, то есть за то немногое, что мы еще были способны для него сделать.
– Гаврилов приезжал в ваш центр один? Может, кто-то сопровождал его – женщина, друзья, знакомые? – задал последний вопрос Чалов.
– Нет, всегда один. Однажды за анализами приехал его шофер.
Когда и за доктором закрылась дверь, Чалов откинулся в своем офисном кресле так, что оно под ним заскрипело. Катя решила подождать, что он скажет.
– Я вот прикидываю, кто еще может знать какие-то подробности о том уголовном деле, которое пока для нас недоступно в этом вашем хваленом архиве. Кроме Полины Каротеевой... Мать Гаврилова, но она...
– Что с ней? – спросила Катя.
– Болезнь Альцгеймера, я ведь ее пытался допросить, поехал к ним на Рублевку тогда сразу после выставки Пикассо... Так вот допросить Гаврилову нам не удастся... вообще не удастся, ввиду состояния ее здоровья и психики. Мать Платона Ковнацкого сейчас в отъезде, конечно, она вернется завтра-послезавтра на похороны, но... Остается мой дядя. Помните его?
Катя кивнула.
– Не очень мне хочется к нему ехать, но, видно, ничего нам больше с вами не остается. Пока... до возникновения иных более благоприятных обстоятельств по делу. Я сейчас ему позвоню, узнаю, сможет ли он сегодня с нами встретиться.
– А я пока спущусь в ваш буфет, выпью чаю с пирожным. Говорят, они тут у вас в прокуратуре вкусные, – объявила Катя скромнехонько.
Пусть они сами все решают между собой, ведь нет ничего хуже в ходе следствия впутывать своих родственников в качестве потенциальных свидетелей в дело об убийстве и покушении на убийство.
Глава 26
НА ЮБИЛЕЙНОЙ УЛИЦЕ
Все осталось позади – в том числе и их возвращение из такого короткого свадебного путешествия.
Гермес... нет, Иван Шурупов, нет, все-таки Гермес – в стенах нового дома на Юбилейной улице дачного поселка у озера он предпочитал свое прозвище. Итак, Гермес встретил их не в аэропорту, куда они прилетели из Киева, а здесь, на пороге особняка.
Мадам Ковнацкая...
Ее муж Глотов...
Она слепая и опухшая от слез, после того как известие о смерти сына обрушилось на ее голову.
А Глотов... он вытаскивал чемоданы из багажника такси, явно стараясь ничего не забыть.
Такими Гермес их увидел. Они приехали вечером, а сейчас была уже ночь. Часы в холле, отделанном натуральным камнем, где еще пахло свежим ремонтом, гулко пробили два. Гермес сидел у ярко горящего камина и слушал... слушал дом.
Глухие рыдания из спальни.
Она все плачет, плачет и никак не может остановиться.
Эту спальню Платон Ковнацкий, между прочим, декорировал под себя и не предполагал, что его дражайшая мамаша будет вот так безутешно предаваться там скорби.
Там эротическое панно на стене, точнее, даже порнографическое... интересно, обратит она на него внимание в таком состоянии или нет?
Со второго этажа спустился муж Глотов. И те, кто раньше видел в похоронной конторе его в роли скромного охранника из числа военных пенсионеров, сейчас немало бы удивились переменам в его облике. Новая модная стрижка, новая «голливудская» форма усов. Эта роскошная темно-синяя шелковая пижама от Гуччи. И этот золотой медальон на волосатой груди – кажется, знак Зодиака Стрелец. Стрельцы, они вообще такие – не знаешь, чего от них ждать, каких чудес, каких метаморфоз. Стреляют и метко попадают в цель, в ту, которую избрали себе.
Пылающий камин, горящие свечи в модных подсвечниках на низком столике из тика. Женский глухой плач на втором этаже в спальне. Гермес – светловолосый, загорелый, у камина на ковре – без рубашки, в одних лишь потертых джинсах. И бывший военный пенсионер Глотов. Шелк его новой пижамы... И еще особняк, окутанный мраком, – вот все, что осталось после Платоши-могильщика, все, что он так и не смог забрать с собой.
– Она в истерике, – Глотов прошел через гостиную и сел в кожаное кресло к камину.
– Пусть поплачет, – Гермес пожал плечами.
– Она мне все рассказала.
– О чем?
– Обо всем, – Глотов смотрел на огонь, на парня, потом снова на огонь. – И, кажется, всю правду. О том, как было. И это не то, что он говорил тебе.
Если бы кто-то (например, бухгалтерша Вера из похоронной конторы), знавший прежде Глотова в роли скромного охранника и ночного сторожа, услышал его сейчас – не поверил бы ушам своим. И глазам своим не поверил бы, что Глотов и Гермес могут вот так сидеть и беседовать между собой – с такой доверительной и очень сложной интонацией.
