Валерий Фурса - Десятая заповедь
В тот раз направление беседы со свидетелем Петру Николаевичу именно сердце подсказало. Хотя он и пытался при исполнении своих должностных обязанностей больше разумом руководствоваться. Но тогда он именно сердца послушался. И не пожалел о том.
— Что же это вы, Петр Сильвестрович, целыми днями только по городу бродите, не работаете нигде, воробьям кукиши крутите, да ругаетесь так, что у прохожих уши вянут?
— Не убиваю ведь никого… Не граблю… А что ругаюсь, так это потому, что я непутевый. Иногда и предложение правильно составить не могу. Вот и приходится в речь свою дополнительные слова вставлять. Когда одно, а иногда и два-три… Не со зла это, поверьте. От моей природной глупости.
— А почему не работаете нигде?
— А где она, та работа? Если и есть где, так там работать надо. А деньги совсем малые платят. Да и те — несвоевременно. Нет! На такую работу я не пойду. Стаж для пенсии когда-то заработал, то до нее уж как-то несколько лет перекантуюсь.
— Говорят, что вы с утра и до ночи только по городу и бродите…
— А где же мне еще бродить? Тут все знакомые. Всегда где-то на рюмочку-другую наткнусь.
— Неужели и на природу никогда не тянет?
— А что я на ней, на той природе, потерял? Если бы умел рыбу ловить, или грибы собирать, то, может, и ходил бы куда-то. Поймал бы, или нашел бы что, так всегда на бутылку имел бы… Но у меня для тех занятий соображения не хватает. Потому природа меня к себе и не тянет. Ведь, пойди я куда-то, то здесь кто-то стакан за меня выпьет. Нет! Я своего упускать не хочу.
— Так неужели за город и не выбираетесь никогда? Неужели не тянет с друзьями пойти куда-то? На речку? Или в лес? Хотя бы для того, чтобы бутылку там распить.
— Х-ха! Странный вы человек, должен я вам сказать. Да нам, если целая бутылка когда-то перепадет, то мы ее как можно быстрее оприходовать стараемся. Чтобы ненароком не разбить где-то. Или чтобы водка из нее не выветрилась. Нет! У нас просто терпения не хватит, чтобы идти несколько километров и только там водку пить. Мы ее лучше сразу выпьем! Чтобы было время еще какую-то возможность выпить поискать.
— Вот оно как! А мне, грешным делом, кое-кто говорил, что вас в лесу видел…
— Да быть такого не может! Чем хотите, поклясться могу, что уже лет десять деревья только в городском парке и видел. Дальше городских огородов давненько уже не ходил. Ведь там, на огородах, хотя это и большой грех, но иногда можно и огурчик какой-то или луковицу на закуску потянуть. А в лесу что? Ягоды — не закуска. К тому же, их еще и найти надо. Что я там потерял, чтобы в такую даль переться?
— Ой, врете, Петр Сильвестрович! Неприлично даже врать в ваши-то годы. Не пацан ведь…
— А с чего бы мне врать? То, что пью и ругаюсь матом, то, может, и плохо. Но плохо ведь я только для себя самого делаю. Никому от того зла нет. Потому и у вас, вроде бы, нет никаких причин для душещипательных бесед со мной. Самое большое мое преступление — несколько огурцов на чужой грядке. Но меня на ней никто не поймал. Потому никто и обвинять не может. А если кто и поймает, ну, морду побьют немножко. Переживу как-то…
— Ой, нет, Петр Сильвестрович! У меня такая уверенность, что за вами куда больший грешок водится. Не знаю только, захотите ли в нем покаяться?
— Что же это за грех такой, что даже я сам о нем и не догадываюсь? — вытер грязной пятерней пот, неожиданно выступивший на его лбу. — Что-то вы, господин хороший, не туда клоните. Или вам просто дело какое-то на пьянчужку списать надо?
— Чужих дел я вам приписывать не собираюсь! — лицо следователя нахмурилось от такой наглости. — Хочу вас спросить о заявлении, которое вы в милицию написали. Или, может, это не вы писали?
Залуга оторопело посмотрел на бумагу в руках следователя. Что-то похожее на раскаяние мелькнуло в его пропитых глазах. Мелькнуло, и тут же погасло.
— Ну, писал я эту бумагу. Писал. Потому что полицай-Макар вынудил. Сказал, что в тюрягу посадит, если не напишу…
— Я что-то не совсем вас понимаю, Петр Сильвестрович. Вы сами это писали, или вам диктовал кто-то?
— Так я же вам и говорю, что Макар посоветовал такое заявление написать. Сказал, если напишу, то меня из милиции никто целый год трогать не будет. Будто меня есть за что трогать…
— Так вы что, неправду здесь написали?
— Почему неправду? Макар сказал, что так оно и было.
— Как это «сказал»? Вы тут написали о том, что сами видели, или о том, что вам кто-то что-то сказал?
— Ну, я ведь вам уже говорил, что в лесу уже давно не был. А Макар сказал, что там какого-то Николая видели, и что надо об этом написать.
— Так, получается, что вы не были свидетелем событий, о которых написали в своем заявлении?
— Выходит, что не был…
— Неужели вы не понимаете, что тем самым свершили настоящее преступление?
— Ч-что?…
— Преступление, которое называется лжесвидетельством.
— А это вы у полицай-Макара спросите! Я в ваших делах не разбираюсь…
С другими свидетелями Петру Николаевичу пришлось повозиться намного дольше. Слегка ошарашенный полученными от Залуги показаниями, он даже их допрос решил перенести на следующий день. Чтобы иметь время на раздумывания и выработку определенного плана проведения этих допросов. Зафиксированные в протоколе, новые показания первого свидетеля, хотя они и в корне меняли все дело и давали обоснование для полного подтверждения невиновности Николая, больше утешали, чем расстраивали следователя. Утешали потому, что подтверждали его первое, чисто интуитивное убеждение об одном из подозреваемых. Убеждение в том, что Николай это сделать не мог.
Но у следователя были основания и для грусти. Ведь, если Николай не виновен, в чем он сам был почти уверен, то ему придется все начинать чуть ли не с самого начала. Снова надо будет рассматривать различные версии, отрабатывать их все, сколько бы их ни было, отбрасывать бесперспективные и расследовать те, которые заслуживают на его внимание. И, попробуй, узнай, которая именно из них наиболее заслуживает твоего внимания? Которая из них приведет к раскрытию преступления, а не заведет всю работу оперативников и самого следования в тупик? Заранее о таком никто не может ничего знать с абсолютной достоверностью. Даже самые опытные работники. Не то, что он, начинающий следователь.
Тихон Васько был еще тем типом. Любил потянуть все, что где-то плохо лежит. А так как такое на его жизненном пути случалось не так уж редко, то он и тянул. Тянул и днем, и ночью, нужна эта вещь ему или вовсе без надобности. Он всегда руководствовался тем принципом, что в хозяйстве все пригодится.
Не имея лошадей и совсем не разбираясь в том, как с теми лошадьми управляться, он собрал немало конской упряжи. Только потому, что отдельные элементы ее когда-то где-то плохо лежали.
Совсем не разбираясь в электричестве, он насобирал целую коллекцию электродвигателей. Потому что можно было в свое время потянуть. Где-то они таки понадобятся. Если не теперь, то в четверг. Если не в этом году, то в будущем…
А то, что все собранное им богатство им не заработано и что досталось оно ему нечестным путем, его волновало мало. Вернее, он о том даже не заморачивался.
Макар Калитченко хорошо знал об особенности характера своего недалекого соседа, и даже иногда тем довольно удачно пользовался. Когда ему что-то было нужно, он спокойно приходил к Тихону и осуществлял частичную реквизицию выявленного у него имущества. Без ордера и без судового решения, без протокола и без понятых, конечно же.
Нельзя сказать, что Тихону эта бесцеремонность милиционера нравилось. Но что поделаешь, если Макар — власть? С другой же стороны, это ему даже на руку было. Ведь, если эта самая власть знает о его незаконном пристрастии, и ничего не делает для пресечения противоправных действий, то с такой властью еще можно мириться. Даже лучше — мириться. Ведь ругаться с ней — себе дороже. Потому и пользовался Макар снисходительностью своего соседа. Но самого Тихона такая ситуация вполне удовлетворяла. Хотя и не настолько, насколько ему того хотелось. Ведь Макар лишнего не брал никогда. Вон, на конскую упряжь, например, он ни разу даже не глянул…
Как и каждый недалекий человек, Макар думал, что Тихон у него в кулаке, и что находится он там надежно и надолго. Но хитрый Тихон уже тоже давно сообразил, что и сам полицай-Макар у него на надежной привязи. Вот пусть и сидит себе в своей милиции! Может, и он ему тоже когда-нибудь понадобится…
Никто не знает, какой разговор произошел между двумя соседями, но заявление свое Тихон под диктовку Макара все же написал. Не нравилось ему это дело! Ох, и не нравилось! Чуяло сердце, что эта бумага большой неприятностью обернуться может. Но отказать милиционеру почему-то не посмел. Ведь давно уже привык к тому, что эта «власть» для него не вредная.
На допросе он вел себя довольно непринужденно. Даже немножко дерзко. Еще бы! Ведь допрашивают его не как подозреваемого, а всего лишь, как свидетеля. Свидетеля, чьи показания можно было принять во внимание, а можно было и не придавать им значения. В душе он, конечно же, желал, чтобы то его заявление просто взяли — и выбросили в мусорную корзину. Он ничего не имел бы против того. Не возражал бы. Он ведь только несун, даже не вор, чем он себя всегда утешал. Так зачем же ему на кого-то напраслину возводить?
