Татьяна Светлова - Место смерти изменить нельзя
— Если ты хочешь, я останусь, — сказал ее муж.
— Нет-нет, не стоит из-за меня менять свои планы. Надеюсь, наши друзья мне скрасят вечер?
— Ты меня извини, Сонечка, я не могу, к сожалению, — сказал Вадим. — Меня Сильви с детьми ждут к обеду, я обещал…
— А вы, Максим?
Соня смотрела Максиму прямо в глаза, и он таял, как шоколадка на солнце. Колени сделались ватными, непослушными, и так бы он и стоял, безгласно млея под ее взглядом, но выручил Вадим:
— Мы на одной машине приехали, Сонечка. Так что мне всех вывозить надо.
— Я его отвезу после обеда, — не отводя взгляда от Максима, сказала Соня.
— Соглашайтесь, — вдруг фамильярно сказал Пьер. — Неужели вы устоите перед чарами моей жены? Она не переживет такого провала.
Соня одарила мужа легкой улыбкой.
— Ну так что? — вновь обратилась она к Максиму. Поймав неприязненный взгляд Жерара, брошенный на него из-за плеча Вадима, Максим поспешил ответить, причем не без вызова:
— Хорошо.
— Вот и отлично, — сказал Пьер. — Всего доброго, до скорого, — выпроваживал он остальных гостей. Закрыв за Жераром — тот неохотно выходил последним — дверь, Пьер с явным облегчением прошел в гостиную и спросил деловито:
— Ну что, выпьем по стаканчику?
— Выпьем, — ответила Соня. — За папу. Пьер разлил напитки, принес лед.
— Чин-чин, — поднял он свою рюмку.
— За упокой его души, — сказала Соня. Максим смотрел на нее и гадал, что стояло за этой резанувшей его простотой Сони — мужество или бесчувствие? Он не мог определить. Он был беспомощен, как студент на экзамене, не знающий, к какому жанру отнести показанный кусок. В медовых непроницаемых глазах, в нежных губах, пьющих темно-рубиновый мартини из бокала, он видел только женщину, только свою родившуюся во сне страсть, только свою жажду к ней прикоснуться, втечь, как мартини, в эти губы, проструиться сквозь щелку между зубами и заполнить собой это горло, чтобы она задохнулась от его желания…
Глава 12
— Я вас покидаю, — сообщил Пьер. — Развлекайтесь тут без меня. Если хочешь, Соня, я, когда вернусь, отвезу Максима домой.
— Посмотрим.
Пьер закрыл за собой дверь, кинув на прощание напряженный взгляд, значение которого Максим не сумел бы объяснить. Но он меньше всего сейчас был озабочен расшифровкой взглядов Пьера. Он стоял в оцепенении посреди прихожей до тех пор, пока Соня с легким смешком не пригласила его в гостиную.
Он прошел. Сел. Закинул ногу на ногу. Убрал. Глупо улыбался. Предложил свою помощь, которая была отвергнута. И это загадочное приглашение, и необычная фамильярность Пьера, и присутствие с Соней наедине — парализовало все речевые способности. Он молча наблюдал за Соней некоторое время. Наконец он встал, нашел свой стакан с недопитым виски…
— Софи, — сказал он, — я могу налить себе еще виски?
— Разумеется. Только меня зовут не Софи, а Соня.
— Это одно и то же.
— Это совсем не одно и то же! Соня — это Соня, а Софи — это Софи.
— Соня — это уменьшительное имя от Софи, Софии.
— Вовсе нет!
— Я лучше знаю, имя-то — русское!
— Русское?
— Конечно.
— Не может быть. Во Франции это имя очень распространено.
— Точнее, Софья, София — имя греческого происхождения, но Соня — это чисто русское уменьшительное имя.
— Я никогда не знала, что это одно и то же… Во всяком случае, во Франции Соня и Софи — это два разных имени.
Она накрыла на стол, разогрев тарелки с едой из китайского ресторана в микроволновой печи, и стала открывать бутылку вина. Максим чувствовал себя неловко — зачем он только назвал ее Софи? — и, чтобы как-то избавиться от этого чувства, он отобрал у нее штопор: с его точки зрения, это была мужская работа.
И только тут отдал себе отчет, что попал в очередное неловкое положение: в руках у него оказалась хитроумная штуковина, с которой он не знал, как обращаться. Покрутив беспомощно ее составные части, он посмотрел на Соню. Соня улыбнулась, взяла у него бутылку из рук и ловко откупорила ее. Потом протянула штопор Максиму и пустилась в объяснения, из которых Максим почти ничего не понял, потому что смотрел не на штопор, а на Соню, на то, как раскрываются и округляются ее розовые губы, произнося журчащие французские слова, ловя смену ракурсов и выражений ее лица, на скольжение теней и света по всем округлостям ее легкого, гибкого тела.
— Я должна извиниться перед вами, Максим, — говорила меж тем Соня, разливая вино. — Прошу вас, присаживайтесь, вот сюда, у меня все готово…
Извиниться за то, — Соня обошла стол и уселась напротив него, — что я вам не уделила должного внимания. Мы ведь родственники, не так ли? Папа очень ждал вашего приезда — вы для него олицетворение семейной легенды. Для меня тоже, хотя я… Скажем, придаю немного меньше значения всем этим семейным связям, чем он. Не то чтобы меня это не интересовало, но все же… Может, интерес к своим корням приходит с возрастом?
— Возможно. Я несколько в иной ситуации, мой интерес связан с тем, что у меня не было вообще семьи… — Максим был рад, что нашлась тема для разговора. — Я был представителем всего лишь второго поколения рода, который вел свой счет с нуля, с ниоткуда, с безвестности. Для меня это открытие. Очень важное открытие.
— Я понимаю, конечно. Для вас мой отец — почти член семьи, дядя, хотя и очень отдаленный. Потому что у вас нет ни бабушки, ни дедушки, ни дяди, ни тети, ни сестры… Да?
— Да.
— А ведь я вам — сестра.
— Получается, что да… Пятиюродная… Или шести…
— Забавно. Попробуйте вино.
— С удовольствием. Мм-м, — отпил Максим душистую терпкую жидкость, — какое вкусное.
— Это хорошее вино, шато-лафит.
— Я не очень разбираюсь в марках вин, больше в водке… За родственные связи?
— Чин-чин. Мы могли бы перейти на «ты». Все-таки брат с сестрой.
— Давай…
«Вот так, — усмехнулся мысленно Максим. — Значит, я на грани инцеста».
— Мне кажется, — продолжала Соня, — что тебе многое здесь непонятно, тебе нужен гид, который мог бы ответить на твои вопросы. Раз уж папа… — Она запнулась. — Я могу взять на себя эту роль.
Максим молчал, не зная, что сказать.
— Если у тебя есть какие-то вопросы…
— Да нет… Я не знаю, право.
Если бы он и хотел задать вопрос, то только один: что это все означает?
— Тебе нравится во Франции? — поддерживала светскую беседу Соня.
— Нравится.
— Здесь лучше, чем в России?
— Почему? — удивился Максим.
— Ну… — Соня повела плечом. — У вас мафия, наркотики, проституция, Жириновский, коррупция, коммунисты…
— У вас тут тоже мафия, проституция, наркотики, Ле Пен, коммунисты…
— Это совсем не то же самое! Во Франции жить безопасно по крайней мере.
Спокойно.
— Мы беспокойная нация. «Покой нам только снится», как сказал один поэт. Блок, может, слышала? Соня отрицательно помотала головой, улыбаясь.
— Значит, покоя вы не ищете?
— По правде говоря, кто как. Люди разные, даже в одной нации.
— Да, разумеется. А ты? Ты из тех, кто ищет? Вот те на, думал Максим, меньше всего я ожидал философских бесед. Разговор складывался как-то уж очень по-русски, и он снова не понимал, к чему бы это.
— Я? — переспросил он. — Я даже не знаю. Во всяком случае, это не первая из моих забот.
— А для меня покой — самое главное, — сказала Соня.
— Я догадался.
— Вот как?
Максим не ответил. Он не понимал, зачем он здесь. Он не понимал, зачем Соня его удержала. Он не понимал, ведет ли она игру и какую. Сам себе он был более-менее ясен: в нем разгоралась страсть. Из тех, где «ум с сердцем не в ладу», вернее, надо было бы перефразировать: «ум с телом не в ладу». Его тело желало близости с ней, его ум желал отдаления от нее, предвидя все возможные неприятные последствия сближения — муж, разделенность расстоянием и странами, да и вообще бесперспективность чувств… Что касается последних, то, если не брать в расчет обычные эмоциональные завихрения, которые всегда сопутствуют физическому влечению, основным его чувством была злость. Бешеная злость, на себя, на Соню, на свою бессмысленную страсть и нелепую ревность…
Короче, с самоанализом у него было все в порядке. С волей дела обстояли хуже: не слушалась. Отказаться от приглашения — не достало мужества, уйти — не было сил, взять в свои руки разговор и придать ему дружественно-родственную интонацию (пусть неискреннюю, но хотя бы приличную!) — не хватало духу. И вот он сидел, как школьник, отвечая на вопросы, отводя глаза, чтобы не видеть изгиба шеи и мерцания глаз, чтобы не смотреть как зачарованный на розовый уголок свежего рта и на золотистую тень в ямочке на щеке…
Он злился на себя, но он себя понимал. Соню же — нет, не понимал. Чего она хочет? И вправду решила отдать долг родственной вежливости? Или — это попытка сократить дистанцию между ними, которую Максим намеренно удерживал?
Заметила ли она, как он мучается от этого пребывания наедине? Заметила ли, как каменеет его шея, когда она касается его, вроде бы нечаянно? И если заметила, то зачем она его провоцирует?
