Андрей Курков - Добрый ангел смерти
— Вот. — Он вытащил с нижней полки толстенный том.
Глава 4
Я взял книгу в руки — это было академическое издание «Кобзаря». Приятная шершавость коленкора порадовала руки — есть вещи и вещества, прикосновение к которым приносит чуть ли не физическое удовольствие.
— Вы откройте. Откройте! — проговорил старик. Я открыл. Передо мной снова была книга-матрешка. В вырезанном нутре «Кобзаря» лежала другая книга, поскромнее, хотя тех же лет издания: Достоевский, «Идиот». Я поднял вопросительный взгляд на Клима. Он улыбался, но не мне, а скорее своему прошлому, внезапно потревоженному моим появлением.
Какая-то смутная догадка заставила меня вдруг вытащить книжку Достоевского из ее удобного тайного лежбища и пролистать. И — догадка оказалась правильной — на полях «Идиота» замелькали карандашные комментарии, только почерк здесь был покрупнее.
— Это вы писали? — спросил я Клима.
— Ну, я, — сказал он, усаживаясь за маленький прямоугольный столик.
— А «Кобзарь»?.. — Я потянулся рукой к бутылке и принялся разливать рислинг по стаканам, одновременно выстраивая свои мысли в некий логический порядок.
— «Кобзарь»? Нет, по «Кобзарю» писал другой… — протянул старик, беря в руку стакан.
— Львович? — спросил я, провоцируя его на более активные воспоминания.
— Почему Львович? Львович выбрал «Мертвые души».
— Послушайте, — заговорил я, ощущая, как голова моя тонет в сочном тумане непонимания происходящего и происходившего. — У вас что, литературный кружок был?
— Не литературный, а философский, — поправил меня старик. — И не был, а есть… По крайней мере, пока я жив. Я — сам себе кружок!
— Ну а все-таки, кто писал комментарии к «Кобзарю»? — спросил я.
— Слава Гершович… Царство ему небесное…
— Он что, умер?
— Убили… Током убили. — Старик скорбно склонил голову. — Хороший был парень! Светлая голова. Еще до этих Кашпировских и экстрасенсов он все про эти штуки знал… Поэтому его и убили…
Туман опять закружился вокруг моей головы.
— Причем здесь «Кобзарь» к экстрасенсам? — спросил я, находясь уже в полном недоумении.
— Ну здрасьте! — Старик посмотрел на меня, как на идиота. — А что такое, по-вашему, высокая литература? Просто буковки да метафоры? Это же и есть средство передачи духовного тока, как бы проводник! Захотели зарядиться мрачной глубокой энергией — открыли книжку Достоевского. Захотели очиститься и побыть в просветленном состоянии — берете в руки прозу Тургенева… Это идиоты типа Кашпировского превратили все в лечение геморроя по телевизору! Но, поверьте, праздник святого Йоргена уже заканчивается, и опять останется литература, как единственный проводник любого вида биоэнергии.
— Ну а какую энергию передает «Кобзарь»? — спросил я.
— Об этом лучше было спросить Гершовича… Но там, я вам скажу, дело посерьезнее, с этим «Кобзарем» и с самим Шевченко… Там такое дело… Ну, из-за этого его и убили…
— Из-за чего?
Старик допил вино. Снова погладил себя по колючему и дряблому подбородку.
— Из-за того, что Гершович вычислил, где спрятано что-то очень ценное для украинского народа… Вы это так не поймете! И не думайте, что я из ума выжил!
Был бы сейчас жив Гершович — он бы вам в пять минут все объяснил!
— Ну а рукописи какие-нибудь этого Гершовича остались? — с надеждой спросил я.
— Рукописи? Была одна рукопись и письмо в ней… — Старик закивал в такт собственным словам. — Мы с Львовичем рукопись ему в гроб под голову положили…
— И не читали?
— Нет. Он так попросил. Он нам многое рассказывал, все, о чем думал, рассказывал. И письмо это мы видели. В письме и говорилось об этом, о зарытой… Самого Шевченко письмо, с Мангышлака… Может, из-за письма его убили?! Ведь в ту ночь, а это был шестьдесят седьмой год, когда его убили, кто-то и в квартиру его залазил. Хрустальную вазу украли, перевернули все вверх дном… А папку не нашли! Он ее у Гриши, мужа своей сестры, прятал. Это уже потом мы ее у Гриши взяли и ему в гроб под голову положили.
— У Григория Марковича?
— Ну да! — Глаза у старика Клима вдруг загорелись. — Так вы Григория Марковича родственник?
— Да ничей я не родственник! Мне просто интересно.
— Ну, за «просто интересно», молодой человек, можно дорого заплатить!
Последнюю фразу старика я пропустил мимо ушей. Туман вокруг моих мыслей немного рассеялся. Первая обнаруженная связь между покойным Гершовичем и отбывшим в Израиль Григорием Марковичем подзадорила мое любопытство.
— Я бы продал вам эту книгу? — с какой-то странной интонацией проговорил вдруг старик. — Аквариумы я уже продал, осталось совсем немного тут… — и он оглянулся по сторонам.
— Книгу? — переспросил я. — Вы что, уезжаете?
— Нет, ухожу… Не сейчас, конечно… Чуть позже. Помните, как Толстой умер?
Я кивнул.
— Я его люблю… — сказал старик. — Читал его много раз, хотел научиться у него жизни, но не вышло… Так хоть смерти у него научусь. Замечательная у него была смерть… Не правда ли? Я пойду отсюда до Конотопа. Так, чтобы не дойти…
Вы меня понимаете?
Я выпил второй стакан вина, но «сухарь» был слабоват, чтобы помочь мне расставить эти фрагменты прошлого по своим местам и склеить их, как античную амфору. Нет, конечно, я понимал, что все эти люди, которых представлял сейчас в качестве своеобразного депутата старик Клим, были свихнутыми шестидесятниками, искателями смысла в литературе и философии в жизни. Мне, представителю другого поколения, было трудновато говорить с ним. Мы употребляли одни и те же слова, но он придавал этим словам явно больше смысла, чем я. Думаю, что только вино мы с ни воспринимали одинаково. Вино из одной бутылки не могло быть разным в двух стаканах.
Старик достал из книжного шкафа карту Украины и показал жирную карандашную линию, бежавшую вдоль обозначенной железной дороги. «Вот тут я пойду» — говорил он, ведя пальцем по своей линии и останавливая палец всякий раз, когда доходил он до очередной железнодорожной станции.
В какой-то момент я почувствовал, что старик меня перегрузил. Я записал его телефон и пообещал в ближайшие дни угостить вином у себя в новой квартире.
— Ну а книгу хотите купить? — спросил он еще раз напоследок, когда я уже подошел к дверям.
— А сколько вы хотите? — спросил я.
— Сто гривен! — гордо заявил он с таким видом, будто намеренно назвал неприемлемую цену, притом не для того, чтобы продать задорого, а чтобы показать бесценность предмета.
— У меня столько с собой нет, — сказал я и тут же в ответ услышал что-то вроде вздоха облегчения.
Глава 5
Через день старик Клим побывал у меня в гостях. Мы выпили две бутылки сухого вина и, пока пили, разговор не умолкал. То, что я услышал от старика, взбудоражило мое слегка пьяное воображение. Покойный Слава Гершович, похоже, открыл какую-то тайну — то ли философскую, то ли более материальную, из-за чего и был убит самодельным электроразрядным устройством. Судя по всему, эта тайна, которая привела его к столь необычной смерти, полностью или частично заявила о себе в том самом письме Шевченко с Мангышлака, неизвестно как попавшем ему в руки и потом вместе с его же рукописью и телом захороненном на кладбище в Пуще-Водице.
Первая же мысль моя не могла не оказаться в некотором смысле богопротивной — захотелось извлечь из гроба и рукопись, и письмо, чтобы удостовериться в наличии тайны, в которую так свято верил старик Клим. В криминалистике довольно часто встречается слово «эксгумация». Но касается оно всегда извлечения из могилы захороненного тела. Моя мысль об эксгумации рукописи и письма была чем-то менее противным и грязным, хотя, зная, что рукопись с письмом лежат под головой Гершовича, трудно было представить себе, как приподнять эту голову, не дотрагиваясь при этом до самой сути смерти, самого вещества, которое иначе, чем мертвым, и не назовешь.
В понедельник — день всеми нелюбимый — я отправился на трамвае в Пущу-Водицу.
На кладбище, как я и предполагал, было пустынно. Легкий ветерок раскачивал длинные мачтовые сосны, росшие между могилами. Поскрипывание этого леса создавало странное впечатление — будто бродил я по давно покинутому, заросшему природой городу, среди невидимых, покрытых землей руин.
Сначала я просто прогуливался, присматриваясь к аккуратному шрифту памятников. Потом мне пришлось углубиться в узкие тропки между оградками.
Кладбище это располагалось на холме, а его естественной границей с одной стороны был резкий спуск к лесному озеру. Я методично прочесывал фамилии памятников и надгробий, пока почти на самом краю кладбища перед склоном не обнаружил знакомой фамилии, небрежно написанной на железной табличке, одетой на сварной железный крест, покрашенный серебрянкой. Бедность могилы меня сперва удивила, однако, присев на скамеечку у соседней оградки, слушая кукушку, отсчитывавшую неизвестно кому остаток жизни, я естественно пришел к мысли, что человеку, увлекавшемуся всю жизнь философией, мрамор памятников должен быть чужд. Он, может быть, и креста не хотел бы. Но крест, скорее всего, поставили друзья. Родственники обычно больше заботятся о своих покойниках — за покойника не должно быть стыдно, — а то что ж это: у какого-то Босоноженко целый монумент с бронзовыми буквами, а чем наш хуже…
