Татьяна Полякова - Как бы не так!
— Операцию ты делала? — улыбнулась она. — Молодец.
— Как он?
— В норме.
— Выживет?
— Отчего ж нет, если сразу не умер. Мужик крепкий. Пойдешь к нему?
— Конечно.
Я уже шла по коридору, когда Елена Кирилловна неожиданно меня окликнула:
— Мариночка…
— Да? — оглянулась я.
— Не скажешь, почему это с тобой всегда что-нибудь случается?
— Ну, это просто, — обрадовалась я. — Родилась в год Свиньи, так что у меня вся жизнь — сплошное свинство.
— Везет, — кивнула Елена Кирилловна и отправилась в ординаторскую.
— Марина Сергеевна, — от поста шла Ася, наша медсестра, мы часто дежурили вместе. — У меня в столе часы и перстень вашего дядечки. Дорогие. Пропадут, не дай Бог…
— Завтра отдашь завотделением. А документы у него были?
— Нет, ничегошеньки… только перстень да часы… Кругом больные шныряют, прямо хоть на себе носи…
— Что ж, ему они пока без надобности…
Я открыла дверь и вошла в палату. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Ничем не примечательное лицо с широким носом и тонкими губами. Сейчас очень бледное, с синевой под глазами. Ссадина на лбу придавала его облику что-то мальчишески-хулиганское. На пальцах левой руки, лежавшей поверх одеяла, виднелась татуировка «Юра» — надо полагать, его имя. Волосы совершенно седые, с неприятным желтоватым оттенком.
Я осмотрела его и осталась довольна. Во-первых, у Наташки действительно глаз наметанный, и кандидатов в покойники она отмечает сразу, во-вторых, мое собственное чутье подсказывало, что до похорон дело не дойдет.
Дежурство прошло спокойно. Так как было воскресенье, большинство больных после обхода незаметно исчезли и появились только к ужину. В пустынных и гулких коридорах стало прохладно. Ася дремала над журналом, медбрат устроился на кушетке в ординаторской и нахально похрапывал, а я то и дело заглядывала к своему «крестнику».
* * *Утром в понедельник разразился скандал. Заведовал нашим отделением мужчина сорока двух лет, элегантный, болтливый и с хорошими связями. Его жена трудилась в областной администрации, о чем он нам простодушно напоминал дважды в неделю, как правило, в мое дежурство. Павла Степановича у нас не жаловали, считали выскочкой и неумехой. Он об этом, конечно, знал и к нам относился соответственно. Я предпочитала видеться с ним как можно реже.
Наташка считала, что он в меня влюблен. Возможно, однако любовь он выражал тем, что вечно цеплялся по пустякам. Говоря без ложной скромности, я — хороший врач, и всерьез ко мне придираться затруднительно.
Время от времени он начинал пристально смотреть на меня и заводил разговор по душам. Я неизменно пугалась, таращила глаза и отвечала односложно, чем в конце концов умудрялась его изрядно разозлить, и он, указав на очередную досадную оплошность, отпускал меня с миром.
В понедельник я совершенно не планировала встречаться с Павлом Степановичем. Он приезжает к девяти, а я в девять уже сдаю дежурство. Но не тут-то было. Он явился часов в восемь.
— Светило медицины черт принес, — сказал медбрат. — В понедельник, и такая невезуха. Скажи, за что?
— Да, — кивнула я. — Сидим тихо, починяем примус…
— Или на нас какой грех?
— Может, и есть, только мы об этом еще не знаем.
— Пойду-ка я порядок наводить в своем хозяйстве…
Я взглянула на ворох бумаг на столе и тяжко вздохнула.
В отделении наметилось оживление, трудоспособность персонала резко возросла, глаза засияли, а души возжаждали великих свершений. Одна я пребывала в сонно-ленивом состоянии и покидать его без видимых причин за сорок пять минут до конца смены не собиралась.
Павел Степанович рассудил иначе. Он возник в ординаторской в сопровождении двух доверенных лиц и, забыв поздороваться, начал с порога гневаться:
— Марина Сергеевна, в ваше дежурство поступил больной из первой палаты?
Речь шла о моем «крестнике», я с готовностью кивнула.
— Больной не наш, подбирать на дорогах полутрупы дело «Скорой помощи».
Я внимала, преданно глядя ему в глаза, осознавая всю тяжесть своей вины. Зайти чересчур далеко Павел Степанович все же не рискнул. И гневался не более трех минут. Тут его и осенило:
— Из милиции уже были?
— Сегодня, наверное, придут, — пожала я плечами.
— Черт-те что делается, — рявкнул он. — Третий день в отделении находится больной с огнестрельным ранением, а им и дела нет.
Я порадовалась, что достанется теперь не мне, а милиции, и с облегчением вздохнула.
— Кто звонил в милицию? — спросил он.
Я пожала плечами. Тут он вновь переключился с милиции на меня и возвысил голос. Честно говоря, я это не люблю, потому нахмурилась и слегка повысила свой:
— Насколько мне известно, сообщать в милицию о поступлении больного с пулевым ранением должна медсестра приемного покоя. — Это правда, а в приемный покой он не сунется. Мой папа полком командовал, и голосом я удалась в него. Шеф заметно растерялся и сказал на полтона ниже:
— Я вас не обвиняю, но в отделении полно бездельников, могли бы проконтролировать…
Стало ясно, что достанется медбрату, его шеф особенно не жаловал.
— Павел Степанович, — сказала я, — больной без сознания, так что для бесед с милицией совершенно не пригоден. Ничего страшного не случится, если оттуда придут позднее.
— Интересно вы рассуждаете, Марина Сергеевна, — усмехнулся он и прочел пятнадцатиминутную лекцию. Я нагло клевала носом, а под конец не удержалась и заявила:
— Я не несу ответственности за действия милиции.
— Так кто-нибудь звонил или нет?
— Понятия не имею.
* * *Если день начался с нагоняя от начальства, добра ждать не приходится. Мотор не заводился, а когда с буксира его все-таки удалось завести, выяснилось, что ночью кто-то слил бензин. Я хлопнула дверью так, что заныла рука. Стало жалко машину, а вслед за ней и себя. Брат кашлянул за моей спиной и сказал:
— Брось. Понедельник, как известно, день тяжелый, а завтра уже вторник. Бензин у Сашки выпросим, он нам должен, как земля колхозу…
Горючее нашли и до города добирались вместе: на «Запорожце» медбрата спустило колесо, на работу он прибыл троллейбусом.
— Пальцы стучат, — заметил Брат через пару минут после того, как мы наконец тронулись с места.
— Там все стучит. Нужен ремонт, деньги и муж, лучше золотой. Мужа нет, денег нет, значит, и ремонта не будет.
— Я бы на тебе хоть завтра женился, — заверил Брат.
— Все так говорят, — усмехнулась я.
— Мужик нынче мельчает, характер давно редкость, а у тебя его на пятерых. Оттого и боязно с тобой рядом.
— Утешитель, — фыркнула я.
— Не злись, — он рукой махнул. — Опять же любишь ты хлопоты себе наживать. Вот хоть с этим мужиком…
— Чего он вам дался? — удивилась я.
— Так ведь теперь менты привяжутся: где нашла, да что видела…
— Лужу я видела, Вова, так и скажу. Как привяжутся, так и отвяжутся.
— Не сомневаюсь, — хохотнул он.
Впрочем, как бы я ни хорохорилась, но с той самой ночи, когда на лесной дороге я обнаружила мужчину с наколкой «Юра» на руке, в душе моей поселилось смутное беспокойство.
* * *Прогноз Брата не оправдался: милиция к нашему пациенту отнеслась с прохладцей. Жив ли, нет ли — пока не ясно, показаний дать не может, а то, что в городе стреляют и нет-нет да и убьют кого, давно уже не редкость. Задали обычные вопросы и уехали.
Тот, кого звали Юра, пришел в себя в мою смену. Я как раз была рядом. Он открыл глаза, мутные и поначалу бессмысленные, прищурился, пытаясь сфокусировать зрение, и очень отчетливо спросил:
— Где я?
Голос низкий, хриплый, что неудивительно. Я склонилась к нему, чтобы он мог меня видеть, и заговорила спокойно и ласково, с той особой интонацией, которая появляется сама собой в разговоре с больным или ребенком.
— Вы в областной больнице, вам сделали операцию, ваша жизнь вне опасности.
— Вы кто? — спросил он с явным беспокойством.
— Я врач. Самое страшное для вас позади…
— Кто… — прохрипел он, тяжело вздохнул и с трудом закончил:
— Кто привез меня сюда?
— Я и привезла.
В этот момент я и сама забеспокоилась, с ним начало твориться неладное, он дернулся и вроде бы хотел встать. Я удержала его, сообщив скороговоркой:
— Вас нашла я, на лесной дороге, тут неподалеку, и привезла сюда. Вам не о чем тревожиться, все просто отлично, мы вас быстро поставим на ноги…
Он меня не слушал, вновь попытался вскочить, пришлось звать на помощь Брата. Не для того я тащила этого Юру и ночь напролет его штопала, чтобы он вот так, ни с того ни с сего, взял да и умер у меня на руках.
Проваливаюсь в беспамятство, он успел схватить мою руку, и прохрипел:
— Мне нельзя здесь… нельзя!
«И как мне это понимать? — думала я, возвращаясь в ординаторскую. — Что значит „нельзя здесь“? А где тогда можно? В какой-то другой больнице, где у него есть знакомый специалист и где, как он верит, все для него сделают?»
