Виктория Платова - Смерть на кончике хвоста
— Не пойдет.
— Почему? — вопрос прозвучал буднично: за полгода Наталья уже научилась достойно принимать отказы.
— Слишком уж хорош.
— В смысле?
— Разваливает весь ансамбль. Тянет одеяло на себя. Рядом с ним мои ребята выглядят просто профнепригодными. А уволить всю труппу за профнепригодность невозможно. Все — живые люди, всем нужно детей кормить.
— И что же ему делать? — глупо спросила она.
— Пусть едет в Голливуд.
— Саня, ты же понимаешь, это несерьезно.
— Ну, не знаю… Организуй ему антрепризу, пусть работает один. Будет зарабатывать большие бабки.
— Спасибо за совет.
— Кстати, Натуля… Ты не одолжишь мне пару сотен до получки?
— Организуй антрепризу. Будешь зарабатывать большие бабки…
Наталья повесила трубку и вернулась в комнату. Вот он, мой любимец, мое домашнее животное, моя голая египетская кошка с безволосым, похожим на пятку, подбородком. Как всегда, лежит на диване и читает своего обожаемого Бродского.
— Ну что? — Джава даже не оторвал глаза от страницы.
— Саня говорит, что ты очень талантлив.
— Тогда пусть даст мне роль Калигулы.
Она присела на краешек дивана и коснулась его волос. Семь лет разницы — есть от чего сжаться сердцу. В свои двадцать Джава еще совсем мальчишка, того и гляди найдет где-нибудь автомобильную камеру и отправится плавать по арыкам. А она — она уже взрослая женщина. Пора покупать крем от морщин. Интересно, сколько еще продлится их связь?..
— Он не даст тебе роль Калигулы.
— Я знал, что твой Саня — харып. И театры у вас харыпские, — лениво и без всякой злости протянул Джава.
«Харып» — было его любимым словечком. Узбекский эквивалент жлоба. Но «харып» — это нечто большее, чем просто жлоб. Жлоб в квадрате, жлоб в кубе; жлоб, который наливает ирландский ликер в граненые стаканы, моется только в бане и только в честь праздника взятия Бастилии… И никогда по достоинству не оценит его, Джавин, талант. Потолок харыпа — рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда» и псевдосексуальные опусы Романа Виктюка.
— Езжай в Голливуд, — устало сказала Наталья.
— Ты думаешь?
— Это Саня так думает. А я просто передаю его пожелания — режиссерские и человеческие.
— В Голливуде тоже харыпы, — Джава снова уткнулся в книгу. — Только свои, американские.
Наталья вздохнула, поднялась с дивана и направилась к выходу.
— Ты куда? — спросил Джава.
— Дежурить. У меня еще кухня, туалет и ванная.
— А-а…
И все, никаких телодвижений. По графику, вывешенному в общей кухне, они дежурили две недели: это соответствовало количеству человек, проживающих в комнате. Джава этот установленный десятилетиями порядок игнорировал напрочь. В гробу он видел чистку чугунной ванны и раковин, заплеванных зубной пастой. Быт совсем не приставал к нему, он каплями отскакивал от Джавиного худого, безволосого, совершенного тела. Джава казался персонажем элитарного западноевропейского кино, в котором герои пользуются туалетной бумагой только для того, чтобы стереть со щеки губную помаду героинь.
— Может быть, ты поможешь мне? — неожиданно для себя спросила Наталья.
Джава поднял на нее ленивые азиатские глаза.
— Что?
— Может быть, ты поможешь мне? Сколько можно валяться на диване?
Она произнесла это впервые за год их совместной жизни, И это был бунт. Бунт на женской половине дома. Отказ от безропотной стирки носков и ночного переписывания от руки всех Джавиных ролей из всех пьес. И двойного наряда на помывку коммунального сортира.
— Знаешь что, Джава, — с неведомым доселе наслаждением произнесла она, — сам ты харып. Чесночный узбекский харып.
Это была чистая правда. Джава обожал чеснок. Чеснок являлся его альтер эго, его доминантой, приправой к выученным и невыученным ролям, приправой к Бродскому, приправой к сексу. Даже на дне флакона «Хьюго Босс», любимого Джавиного парфюма, Наталье иногда мерещились чесночные головки…
— Дура, — просто сказал Джава.
— Харыпка, — поправила его Наталья и отправилась драить полы и унитаз.
…Когда спустя час она вернулась в комнату, Джавы уже не было. Ее бунт оказался жестоко подавленным, вероломный узбек резал по живому. Он ничего не сказал ей, он просто ушел, захватив с собой все свои вещи. Даже мокрые носки с батареи — последнее жертвоприношение влюбленной женщины. Вот только Бродский остался лежать на диване — открытый на странице сто девятнадцать: «Бобо мертва, но шапки не долой. Чем объяснить, что утешаться нечем…»
Наталья не стала читать стихотворение до конца. Бобо мертва. Ничего не попишешь.
Через два часа после «смерти Бобо» и одиночества, сжирающего ее изнутри, она решилась позвонить Нинон.
Нинон, ее старая институтская подруга с театроведческого, продвинутая интеллектуалка и гуру по совместительству, работала в редакции попсового журнала для нимфеток «Рussy cat». Нинон вела рубрику «Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить» и терпеливо вколачивала в безмозглые тинейджерские головки основы петтинга, сведения о противозачаточных средствах и выборочные позы из «Камасутры».
Услышав на другом конце провода голос Нинон, Наталья наконец-то расплакалась.
— Слава богу, — проворковала Нинон. — Твой кекс тебя бросил.
«Кексами» на сленге «Рussy cat» именовались молодые люди. И все эти молодые люди в интерпретации Нинон только и мечтали о том, чтобы обвести вокруг пальца несчастных нимфеток.
— Я умоляю тебя… Оставь жаргон для своей макулатуры.
— Ладно, прости. Только не вздумай сделать какую-нибудь глупость.
— Какую?
— Ну, мало ли… Пойдешь и нажрешься спичек. Или вылакаешь бутылку ацетона.
— Ты думаешь?..
— Ничего я не думаю. Вот что. Я к тебе сейчас приеду. Только скажи, что взять: водку или коньяк?
— Бренди. «Слънчев бряг». — Наталья улыбнулась: верная Нинон как в воду глядела. И в этой воде с самого начала просматривались контуры их с Джавой неизбежного расставания.
…Нинон нарисовалась спустя сорок минут. Завидная оперативность, если учесть, что жила она у черта на рогах, в Веселом поселке. Нинон возненавидела Джаву, едва лишь тот осел в Натальиной комнатенке с видом на глухую стену соседнего дома. Она ненавидела его верно и преданно, она проела Наталье плешь этой ненавистью, она живописала апокалиптические картины Джавиного вероломства и предательства.
Накаркала. Теперь Бобо действительно мертва.
Наталья отправилась в только что вымытую «Пемолюксом» ванную, пустила горячую воду и взяла в руки бритвенный станок. Полоснуть бы по запястьям, которые еще сегодня утром сжимал Джава…. Полоснуть бы, да много чести. Оставим такие штучки для менопаузы, как говаривают в американских интеллектуальных комедиях. Вздохнув, Наталья подбрила подмышки, выдраила зубы пастой для курильщиков и вернулась в комнату как раз к приходу Нинон.
— Привет освобожденной женщине Востока, — с порога брякнула Нинон и, распахнув роскошную песцовую шубу, показала Наталье две бутылки «Слънчев бряга», покоящиеся у нее на груди. — Завтра сходим в церковь и поставим свечи.
— Зачем? — удивилась Наталья.
— Не зачем, а за что. За твое счастливое избавление от среднеазиатского тирана. Это надо обмыть, девочка моя!
Весь остаток вечера, под отдающий техническим спиртом суррогат и квашеную капусту, Нинон терпеливо втолковывала подруге все преимущества ее нынешнего положения.
— Во-первых, этот кекс не довел бы тебя до добра. Приучил бы к дури, а потом и к героину, а потом и к ЛСД. Посадил бы на иглу.
— Не говори глупостей, Нинон. Я же не подписчица твоего журнала… И вообще — у тебя больное воображение.
— Почему же глупостей? Целый год жрал и пил за твой счет, валялся на диване и книжонки почитывал. Сопляк. Дешевка. Да еще и караван-сарай здесь устроил. Сколько его узбекских дружков у тебя перебывало, а? Я уже молчу о том, что ты пахала на него как проклятая….
— Я его люблю…
— Любить — это не значит позволять вытирать о себя ноги. — Нинон молодецки опрокинула в себя стопку бренди и щелкнула пальцами:
— О, хорошая мысль…
Да уж, хорошая. Наталья грустно улыбнулась. Завтра же Нинон настрочит письмо в редакцию от имени какой-нибудь зазевавшейся нимфетки, пострадавшей от пениса какого-нибудь кекса. И сама же ответит на него.
Любить — это не значит позволять вытирать о себя ноги. Цитата дня.
— Он оставил у меня своего Бродского…. Нинон тотчас же уткнулась в сто девятнадцатую страницу потрепанного сборника.
— Ого! Со значением. Слушай, чем ты так ему насолила?
— Забрал все свои вещи. Даже мокрые носки с батареи… — Наталья снова заплакала.
— Слушай, девочка моя! — Нинон заботливо вытерла щеки подруги рукавом. — А может, это намек? Мол, не надейся на легкое расставание. Восточные люди мстительны, знаешь ли. Вернется с кинжалом в зубах и зарэ-эжет тебя, как овцу.
