Андрей Курков - Добрый ангел смерти
— Как ты думаешь, сколько здесь сантиметров? — спросил я ее, показывая на выбранное расстояние на карте.
— Наверно, тридцать пять — сорок.
— А если пройтись пешком от батареи до стены?
— Метров триста…
Я кивнул. Мы посмотрели друг другу в глаза.
— Знаешь, чего мне больше всего сейчас хочется? — спросил я.
— Чтобы все это осталось в прошлом? — предположила она.
— Все, кроме тебя.
Гуля улыбнулась. Я наклонился к ней, поцеловалее в губы.
— Почему ты не носишь шапку, которую подарил мой отец? — спросила Гуля, бросив взгляд на зависшее над нами солнце.
— Я надену, она в рюкзаке…
Дважды отмерив шагами выбранное расстояние, я записал с другой стороны карты-схемы полученные триста пятьдесят пять метров. Потом этим же карандашом просто нарисовал тоненькую «сантиметровую линейку» между двумя ориентирами на карте. Затем долго делил метры на сантиметры, путался, пересчитывал. Все время получалось что-то не то. В конце концов я высчитал, что в одном сантиметре на карте-схеме было почти девять метров. Теперь надо было проверить правильность этого масштаба на каком-нибудь другом расстоянии, и я снова взялся за изучение карты. Отправной точкой решил снова считать артиллерийскую батарею. Провел от нее мысленную линию до фундамента солдатской столовой — тут расстояние было покороче и я, нарисовав такую же поделенную на условные сантиметры карандашную линию, пошел мерять расстояние ногами.
Результат меня обескуражил — похоже, что карту-схему чертили пьяные геодезисты, так как после нескольких пересчетов я убедился, что на этом расстоянии один сантиметр на карте-схеме соответствовал двадцати двум метрам.
Все еще озадаченный, я попросил Гулю пересчитать еще раз. Ее результат оказался таким же.
— Что это значит? — удивилась Гуля.
— Это значит, что придется много копать, — несколько удрученно произнес я.
А тут как раз очень кстати показался Петр с лопатой на плече. Он спускался к нам по песочному холмику, что-то мурлыча себе под нос.
Первым делом я ему испортил настроение и его улыбка под черными усами быстро выровнялась в обычную линию рта.
— Ну добрэ, — подумав, заговорил он. — Алэ ж мы знаемо, дэ шукаты…
— Ага, — кивнул я. — Вот от тех камней и, наверно, почти до моря. А в другую сторону еще метров триста-четыреста…
— Ось тоби лопата, почынай! — скомандовал Петр, протягивая мне инструмент физического труда.
Я снова глянул на карту, на два обозначения колодцев, которых уже давно не было. Их месторасположения вычислить было бы несложно, если б карта-схема была нормальной. Но единственное, что здесь было почти нормальным — это лопата. Все остальное и все остальные, включая меня самого, мне казались уже немного далекими от нормы. Разве что Гуля и хамелеончик, которого опять видно не было — должно быть, забрался в двойной баул или прятался от солнца под моим рюкзаком.
Я взял лопату из рук Петра и пошел прогуляться среди не очень-то живописных руин.
Глава 44
В этот же день мы всерьез занялись кладоискательством, и надо сказать, что дело это оказалось довольно заразным. Лопата «принадлежала» только моим рукам, а Петр и Галя, пока Гуля отсутствовала, отправившись с баллоном за водой, ходили за мной следом. Я разгреб песок в нескольких местах, примерно вычисленных по карте-схеме. Песок в этом месте оказался на удивление рыхлым и яму удавалось углубить сантиметров до шестидесяти, прежде чем она осыпалась.
Работая квадратно-гнездовым методом, я оставлял позади себя песочные кратеры через каждые два метра. Первые два часа поисков никаких плодов не принесли, а потом я выкопал большую мумифицированную ящерицу. Увидев меня, присевшего на колени, Петр с Галей тут же подбежали и тоже опустились на корточки рядом.
— Тут справди багато роботы, — покачал головой Петр, окинув окрестности и задержав взгляд на видневшемся слева внизу море. — От як бы нам роту москалив з лопатамы!
Я усмехнулся.
— Так бы они тебе и копали тут, москали!
— Давай, шукай дали! — бросил он, поднимаясь на ноги.
Я продолжил поиски, хотя руки мои к тому времени уже устали, да и сама моя покладистость начинала меня раздражать: с какой стати я ему подчиняюсь? И когда будет его очередь копать?
Вскоре я заметил, что у Гали в руках появилась длинная тонкая палка и она ходила с ней, как со щупом, время от времени загоняя ее в глубь песка.
Гули все еще не было, и это меня начинало немного беспокоить. Я и так не очень-то внимательно занимался раскопками. Найти неизвестно что «в трех саженях от старого колодца», которого больше не было, да и неизвестно, где он был прежде, не говоря уже о том, что тут где-то находились раньше два колодца — эта задача казалась мне все менее и менее привлекательной, да и к тому же просто невыполнимой. От солнца заболела голова, и я, воткнув лопату в песок, вернулся к своим вещам. Высыпал их на песок из рюкзака, нашел остроконечную войлочную шапку и напялил на голову. Стал складывать остальное обратно в рюкзак — банки с «детским питанием», носки. И вдруг увидел то, о чем я давненько не вспоминал — фотоаппарат «Смена», найденный мною вместе с брезентовой палаткой в самом начале моего пустынного пути.
Я сидел на песке, и все мои движения были чрезвычайно замедленны. Я просто отдыхал и, отдыхая, я крутил в руках фотоаппарат, освободив его от кожаного футляра. Неужели в нем действительно находилась отснятая пленка? Сколько ей лет? Если у исчезнувшего хозяина палатки с собой была более или менее свежая газета, сейчас лежащая на самом дне рюкзака, то эта пленка ждет проявки уже лет двадцать!
— Гэй, ты, що там розсився! Иды копай! — донесся до меня окрик Петра.
Я лениво поднялся, положил фотоаппарат в рюкзак и направился к своей лопате.
Так прошел день. Уже возвращаясь к месту стоянки, я на ходу считал следы своего труда — больше сорока ямок. Сорок ямок и только одна находка — мумия ящерицы! Кто знает, может быть какой-нибудь краеведческий музей купил бы ее с удовольствием или по крайней мере предложил бы в обмен мумию тушканчика — здесь их тоже много водилось: раз пять за этот день я замечал их любопытные глазки, следившие за мною из-за невысоких волнообразных барханчиков.
Когда мы пили вечерний чай, к нам выполз из вещей хамелеончик и снова забрался на джинсы Гали. Она уже смелее погладила его, улыбнулась.
Гуля к общему удивлению рассказала, что за водой ходила в город и набрала ее из общественной колонки рядом с магазином одежды. При упоминании о магазине одежды глаза у Гали блеснули.
— А цэ далэко? — спросила она.
— Всэ одно нэ пидэш! — прикрикнул на нее неожиданно раздраженный Петр. — Ты що, сюды на шоптур якыйсь прыйихала?!
Пожевав губы, Петр пристально посмотрел на Гулю.
— А чого людэй тут нэ выдно, якщо поруч жывуть?
— У них это место проклятым считается, — сказала Гуля. — Здесь много людей пропало…
— Як пропало?
— Говорят, если сюда слабый казах придет, то сразу , родной язык забывает и за несколько дней от непонятной тоски умирает… Может, ящерицы тут ядовитые?
Петр с опаской огляделся по сторонам, хотя сумерки уже сгущали воздух.
Я понимал состояние Петра. Видно, первый день поисков перечеркнул его иллюзии о «легком кладоискательстве», а тут еще местные мифы…
Мы замолчали, и наше молчание быстро обросло темнотой, спустившейся с неба — наступил настоящий вечер. Потрескивал костер, играя бликами огня на наших лицах. В воздухе появилась ночная свежесть, она словно промакивала наши разгоряченные дневным солнцем лбы, вылечивая нас от природного жара. Я вспомнил далекий студенческий стройотряд и подумал, что будь сейчас у меня в руках гитара — просидели бы мы под глупо-романтические песни до самого утра.
Настроение мое улучшилось и захотелось мне, чтобы всем нам стало как-то веселее. Бог с ним, с этим зарытым «чем-то», позабыть бы ту разницу, которую сами люди придумали, чтобы делить себя на наших и не наших. Вечер-то один и общий, и природа одна, и песок, в котором мы ищем неизвестно что — тоже однообразен и одноцветен. И мои мысли, мои внезапно возникшие желания вдруг оформились, превратились в простую просьбу, обращенную к моей Гуле и выраженную одним коротким словом: «Спой!»
И Гуля запела. Запела на казахском языке. Ее негромкий бархатный голос заполнил пространство вокруг костра и даже костер, казалось, потрескивал в такт ее песне. Песня длилась и длилась, и хоть слова ее были непонятны, но я ощущал какое-то невыразимое доверие этой истории, рассказываемой в песне. Я не знал, о чем она, что и с кем в этой песне происходило, но теплота песни, теплота голоса передавалась мне, да и, наверно, Петру и Гале тоже. Нас опять объединяла чужая песня, пересказать которую ни я, ни они не смогли бы. Но я знал: закончит Гуля петь и спросит у нее Галя: о чем песня. И история, рассказанная, а до этого уже и пропетая Гулей, будет и близка, и понятна, и экзотична. И экзотичность эта будет не какой-то там музейно-этнографической природы. Нет. Экзотичность эта будет как бы зеркальной, она позволит нам понять, что каждый из нас отличен от другого, экзотичен для другого, но не так, как бывают экзотич11ы невиданные прежде звери, а внутренне. Наши мысли и убеждения окажутся экзотичными. И главное будет — всего лишь понять их, а не отказываться их понимать из-за благоприобретенного несогласия.
