Виктор Пронин - Смерть президента
— Ничего, не переживай, — Пыёлдин осторожно положил руку Цернцицу на плечо. — Улыбнется. Вот увидишь, улыбнется.
— Может быть… Совсем недавно… Два дня назад приходила…
— И что?
— Помолчала и ушла. И платье в цветочек, и бусы из ягодок, и крестик… Видно, хотела предупредить, что ты наведаешься, что в гости собираешься… Но не предупредила… А сам не догадался.
— А что бы ты предпринял? — спросил Пыёлдин.
— Ничего.
— Почему?
— Не знаю, — уклонился Цернциц. Вынув платок, он промокнул глаза, посидел молча, опустив голову. — Мне так лучше, Каша.
— В каком смысле лучше?
— Ну… — Цернциц помялся. — Как тебе сказать… Выгоднее. Понял? Мне так выгоднее. Я на тебя больше спишу, чем ты сможешь взять.
— Ишь ты какой стал! — восхитился Пыёлдин. — Это сколько же мы с тобой не виделись?
— Много, Каша, много… Мы встречались с тобой в другой жизни, в другой стране, на другой планете. И вот здесь довелось свидеться.
— Я сильно изменился? — спросил Пыёлдин с какой-то затаенностью, заранее опасаясь ответа.
Цернциц удивленно посмотрел на Пыёлдина, скользнул взглядом по громадному клетчатому пиджаку, в котором свободно болталось тощее тело зэка, отметил про себя тапочки, надетые на босу ногу, жеваный воротничок рубашки и, столкнувшись наконец с горящими от нетерпения глазами подельника, отвернулся.
— Ну? — настаивал Пыёлдин. — Говори, Ванька, говори без утайки…
— Что тебе сказать… Постарел, конечно. С годами никто не молодеет… А в остальном остался таким же… Каким и был когда-то…
Что-то в этих словах не понравилось Пыёлдину, что-то в них прозвучало обидное, уничижительное, будто Цернциц из жалости не произнес ничего более жестокого.
— Что значит — каким был, таким остался?
— Орел степной, казак лихой, — пропел Цернциц и успокаивающе похлопал Пыёлдина по коленке. — Песня такая есть… Слышал?
— Ну? — продолжал допытываться Пыёлдин. — Говори, Ванька! Я же вижу, что ты жлобишься сказать!
— Ну, хорошо… Когда вместе шаромыжничали, ты кем был? Кашей ты был. И вот прошло десять или двадцать лет. Ты уже не пацан, и я уже не шмакодявка поганая… Сейчас ты кто? Каша.
— Ну и что? Я и помру Кашей. Кличка у меня такая. Воровская. И везде меня знают! И неплохо, между прочим, относятся.
— Правильно, — кивнул Цернциц. — И нынешние заложники тоже неплохо к тебе относятся. Можно сказать, уважают, любят, готовы любую просьбу выполнить.
— Осуждаешь?
— Что ты! Я тебя, Каша, очень уважаю, люблю и тоже готов выполнить любую твою просьбу. Ты это хотел услышать?
— Понял. Осуждаешь.
— Да нет… Называю вещи своими именами. Отмыть бы тебя, Каша, приодеть, в парикмахерскую сводить, зубному врачу показать… Покормить годик-второй, чтобы мясцом оброс. Отощал ты, Каша, усох…
— Это есть, — вздохнул Пыёлдин. Последние слова Цернцица успокоили его, и поднявшаяся было волна гнева и обиды опала, и снова побережье его души омывали теплые, ласковые волны.
— Итак, — Цернциц остро взглянул на Пыёлдина. — Под твоей задницей двенадцать миллионов долларов. Забирай и выметайся. Донесешь?
— Донести-то донесу… Не знаю вот только, вынесу ли. А, Ванька? Поможешь?
— Помогу.
— Тот маленький лифт?
— Не только… Есть возможности.
— И ты вот так запросто отдаешь мне кучу денег?
— Почему запросто? — удивился Цернциц. — Я очень страдаю… Ведь это все не мои деньги, это деньги моих вкладчиков. Они осерчают, пошатнется моя репутация, многие изымут деньги из моего банка… Мне очень тяжело, — вздохнул Цернциц, но улыбнулся с таким озорным блеском в глазах, будто речь шла о веселом розыгрыше.
— Значит, спишешь на меня десяток таких пачек?
— Тебе-то что? Ты свое получил.
— Хочешь побыстрее меня выпихнуть отсюда?
— Каша, остановись… Что-то тебя не в ту сторону понесло… Ты потребовал денег? Я тебе их дал. Ты хочешь с ними уйти и не знаешь как? Помогу. Тебе нужно убежище? Завтра же будешь на Кипре. Положишь деньги в банк и будешь жить на одни проценты. Отдохнешь, загоришь, купишь белые штаны, вставишь зубы, заведешь черных девочек.
— Мне много не надо. Мне одну.
— Заведешь одну.
— И беленькую, — потребовал Пыёлдин с такой капризностью, будто прямо сейчас решалось, какую ему девочку завести.
— Нет проблем, — заверил его Цернциц. — Там и беленьких полно, и темненьких, и желтеньких…
— А я не какую угодно девочку хочу, — медленно, вполголоса произнес Пыёлдин, так произнес, будто Цернциц хотел его обмануть, а он этот обман разгадал. — Я Анжелику хочу.
— Не понял? — насторожился Цернциц. — Какую Анжелику?
— Вот которая в баре соки-воды разливает.
— А зачем тебе Анжелика? Возьми Изауру — она получше будет, покрасивше. Возьми просто Марию, она вообще… Полный отпад. На выбор!
— Только Анжелика. У нас с ней любовь.
— Уже?! — Цернциц раздраженно передернул плечами, но перечить не стал. — Хорошо. Забирай. Но предупреждаю… Она будет тринадцатой в вашей бандитской группе террористов…
— Значит, потребуется тринадцатый миллион, — быстро вставил Пыёлдин.
— Тринадцатая, да еще и баба… Опасно.
— А ее миллион?
— Бери.
— А в чем опасность?
— Каша, — вздохнул Цернциц. — Остановись. Ты спрашивал, в чем остался прежним? Отвечаю — в занудливости. Ты не можешь выйти отсюда, потому что здесь остается так много денег? Не думай о них. Они тебе не нужны. Тебе вполне хватит той пачки, на которой сидишь. Да и с ней управиться будет непросто. Только на то, чтобы потратить ее, жизни мало.
— В каком смысле? — насторожился Пыёлдин.
— Да все в том же, — устало вздохнул Цернциц. — Не переживай, на тебя никто покушаться не собирается. Ты сам добьешь себя.
— Не понял!
— Тебе предстоят многолетние хлопоты, чтобы истратить эти деньги. Миллион долларов — это хищное существо, жестокое, безжалостное, капризное. Тебя оно попросту сожрет.
— Это как? — побледнел Пыёлдин.
— Ну, как… Найдут однажды твой обглоданный труп, а миллиона и след простыл. Решат, что кто-то тебя ограбил… На самом деле это он, миллион, загрыз тебя, напился твоей непутевой крови и пошел бродить по белу свету в поисках таких же, как он, свободных, злых и ненасытных миллионов. Они объединяются, Каша, и сжирают уже не отдельных людей, они сжирают толпы, затевают войны, могут проглотить государство!
— Ну, ты даешь, Ванька! Как же они тебя не скушали?
— Ты думаешь, этот сейф, стальные стены, сигнализация, охрана — все от грабителей? Нет, Каша! Нет! Это клетка для тех миллионов, которые здесь заточены! Чтобы их держать здесь, чтобы они, как дикие звери, не разбежались, как ядовитые змеи не расползлись!
— Ни фига себе! — Пыёлдин с опаской покосился на пачку, на которой сидел.
— Даже оказавшись на Кипре, в полной безопасности, вы начнете с того, что перестреляете друг друга. Половину своих же на тот свет отправите. И тогда у каждого из вас станет по два миллиона. А потом опять будет стрельба, и кончится тем, что у вас с Анжеликой на двоих будет тринадцать миллионов.
— А потом она меня трахнет? — улыбнулся Пыёлдин.
— Если перед этим ее не трахнешь ты.
— Я это сделаю раньше, — Пыёлдин поднялся. — Я это сделаю гораздо раньше, Ванька. Более того, я буду заниматься этим постоянно. Но спасибо за предупреждение, мне нужно подумать. Я не могу подвергать свою жизнь смертельной опасности. У меня нет таких надежных клеток, как у тебя, мой миллион наверняка набросится на меня во сне и перегрызет горло… Нет-нет, я должен очень крепко подумать, — Пыёлдин опасливо отодвинул ногой пачку с долларами.
— Как?! Не берешь?
— Пока не беру, — поправил Пыёлдин. — А там будет видно. Поживем — увидим.
— Смотри, Каша…
— Не пужай, Ванька. Я уж пуганый-пуганый… Не надо.
— Все ясно… Не у всех выдерживают нервы видеть столько денег. И рассудок выдерживает не у всякого. Некоторые умом трогались, попадая сюда… С тобой этого не случилось, Каша?
— Я в порядке. Видишь, я не хватаю пачки, не вскрываю их, не запихиваю доллары за пазуху. Нет, Ванька, я в порядке. Я убедился в том, что деньги у тебя есть, хранилище надежное, доллары отсюда не разбегутся… И ты человек надежный, не жлоб.
— А ты подозревал меня в жлобстве? — едва ли не впервые в голосе Цернцица прозвучали человеческие чувства, он явно обиделся на Пыёлдина.
— Годы меняют людей. Ты сам мне это говорил. Не обижайся, Ванька.
— Что ты задумал?
— Не знаю, — Пыёлдин развел руки так, что ладони его уперлись в пачки долларов, сдавивших со всех сторон и его желания, и сознание.
— Ладно, пусть так. Но давай договоримся… Если что-нибудь затеешь, скажи мне… Предупреди. Понял?
— Заметано! — Пыёлдин похлопал Цернцица по спине, довольный тем, что заканчивается этот тягостный разговор, когда он и в самом деле не понимал себя. Но чуял Пыёлдин, что поступает правильно, что не следует ему сейчас брать эти двенадцать миллионов долларов, сгорит он вместе с ними. И была еще одна причина, дурацкая какая-то причина — не хотелось ему покидать Дом.
