«Пассажир» из Сан-Франциско - Бальчев Анатолий

Он зашел в предполагаемую прохладу и убедился, что сладкая парочка, припарковав свою «десятку» в хилой близлежащей тени, засекла его прения с вахтером. Они распахнули двери в надежде на сквознячок и приготовились бдеть дальше. Поддерживайте температурный режим, уважаемые!

Фил поднялся на второй этаж, миновал лабиринт тупиковых коридоров — для него это был нахоженный маршрут — и через пищеблок вновь вышел на улицу. Не прошло и десяти минут. Он еще раз оглянулся — все было чисто, впередсмотрящие загорали с другой, солнечной стороны здания — достал мобильник:

— Алло, это я. Буду в пять, как условились.

Поймать такси оказалось делом сложным, пробиться сквозь пробки — нереальным вообще. Настолько, что, в конце концов, пришлось выскочить из машины и остаток пути преодолеть на своих двоих — Шурик не выносил опозданий, это Фил помнил хорошо. Он влетел в подъезд, запыхавшись, и увидел Штеймана, спускающегося по витой лестнице под руку с каким-то научно-образным типом — то ли доцентом, то ли… Несмотря на жару, тот был в кожаном кепи, темном свитере и брюках образца 85-го года. Где-то Фил уже видел этого франта. А может, обознался. Тип не поздоровался, лишь кивнул и прошел мимо. Штейман держал паузу. Спускаться ниже не стал, подождал, пока Маковский поднимется. Свет, струящийся из полукруглых окон, окутывал его фигуру мерцающей мантией пыли, словно средневекового алхимика.

— Точность — вежливость королей, — голос негромкий, с легкой приятной картавинкой звучал так значительно, что техники, все это время суетливо починявшие лифт, вздрогнули и уставились вверх по лестнице. Один даже отвертку выронил, отчего тут же пришел в себя и матерно выругался. Все вернулись к действительности.

— Извини, Аркадьич, пробки, не мне тебе объяснять, — Фил сделал несколько шагов по ступенькам к улыбающемуся Штейману. Тот хлопнул его по плечу, притянул к себе, потом наоборот отстранил на расстояние вытянутых рук, оглядел внимательно:

— Хорошо выглядишь!

— Ты, кстати, тоже… А кто это был с тобой?

Он машинально покосился на монтеров, которые, по-видимому, собирались доконать лифт, так по нему колошматили. Штейман по-своему расценил взгляд бывшего сослуживца, увлек его наверх, разъясняя вполголоса:

— А, это… Ассистент мой, эффектом Кирлиана занимается…

— Ты же знаешь, — усмехнулся Маковский, — для меня все эти таблицы Менделеева — темный лес. — А ты все еще колдуешь?

— Это мой крест, — вздохнул Штейман. — Да ладно, что уж тут, пойдем, покажу тебе свое логово.

Добравшись до шестого этажа, Фил изрядно запыхался. Штейман смотрел на него снисходительно — сдаешь, брат — хотя было заметно, что подъем и для него не был пустяковым.

— Аркадьич, а ты не хотел бы перебраться пониже? — Фил с комическим ужасом взглянул на спиральную железную лесенку, ведущую еще выше на чердак.

— Хочешь спровадить меня в могилу? — в голосе Штеймана послышались юморные одесские нотки. К одесситам Штейман никакого отношения не имел, скорее к полякам, но польский акцент появлялся у него гораздо реже — только когда он очень сильно волновался. А не волновался Штейман почти всегда — такое у него было правило. — Вот так сразу? Чем я перед тобой провинился, Филя?

За чердачной дверью оказался длинный полутемный коридор, сплошь заставленный мешками с цементом, досками и канализационными трубами. Лампочка, на длинном шнуре болтающаяся под потолком, мигнула и погасла. Фил споткнулся, схватился за стену и поцарапался о гвоздь.

— У, черт!…

— Держись за воздух! Я уже привык, в любой темноте дорогу найду. А чужой не пройдет! Сигнализацию ставить не нужно.

— За цемент беспокоишься?

— Да уж… Превратить засранный чердак в Академию наук — первейшая задача советского ученого.

— А ты, я смотрю, не теряешь расположения духа. Все шутки шутишь.

— Какие уж тут шутки!

Дверь открылась, и Маковский присвистнул от неожиданности, увидев просторное помещение, которое и язык-то не поворачивался назвать чердаком. Вычурное «пентхаус» подходило здесь как нельзя более к месту. Кабинет был заставлен роскошной антикварной мебелью, на стенах висели картины, купленные явно не на толкучке.

— Ну, что застыл, как соляной столб? — в голосе Штеймана явно слышалось самодовольство.

— Шурик, ты — гений! — наконец обрел дар речи Фил.

Последний раз, когда он виделся со Штейма-ном, тот был обладателем на птичьих правах маленькой захламленной каморки под лестницей в одном из закрытых институтов. Наподобие той, где обитали папа Карло с Буратино. Только вот многообещающих холстов с очагами в ней не было. Полнейшая безнадега. Насколько Филу было известно, материальное состояние российской науки с тех пор сильно не прибавило, и ученые на чердаках прозябали, а не устраивали королевские резиденции.

— Гений! Гений! — поддержал Фила из дальнего угла противный скрипучий голос. Маковский никогда не слыл другом пернатых, поэтому с неодобрением покосился на огромную золоченую клетку, в которой вальяжно восседал зеленый подхалим попугай. Они обменялись взглядами, и попугай пришел к выводу:

— Дурак!

Штейман захохотал и завалился в вольтеровское кресло у письменного стола.

— На сей раз, Кеша, ты не прав. Какой же Филя — дурак, если сообразил вовремя свалить, а мы, умные, до сих пор здесь прозябаем?!

— Дурак! — настаивал попугай.

— Ша! — прикрикнул на него Штейман. И обратился к Филу: — Гений, говоришь? Так об этом мало кто догадывается. Вот ты да Кеша, ну, может, еще кое-кто.

— Сраный чердак! — выдал напоследок попка и умолк в задумчивости.

Маковский засмеялся и уселся в кресло, предложенное Штейманом. Поменьше хозяйского, но такое же удобное. Штейман нажал какую-то кнопку в столе, дверь в стене открылась, и оттуда бесшумно выплыла конструкция из пластика и металла, держащая в железных лапах поднос.

— А это Верочка, — гордо объявил Штейман, любовно оглядывая монстра. — Куда удобнее обычной секретарши, и Лиля не ревнует.

Железная леди с чуть заметным несмазанным повизгиванием подплыла к столу, спихнула поднос с двумя хрустальными стаканами, графином и какой-то снедью. А еще на подносе была лабораторная колба с прозрачной жидкостью, в которой плавала небольшая засушенная змея неизвестной породы.

Штейман посмотрел лукаво:

— Чего изволите, сэр?

Фил в замешательстве переводил взгляд с предмета на предмет. Усмехнулся.

— Змея на выбор предлагаешь?

— Чистейший! — торжественно объявил Штейман, показывая на колбу.

— Как в лучшие времена? Наливай.

— Наливай… — раздалось из клетки. Птичка явно была не прочь присоединиться.

Они чокнулись, и Фил залпом влил в себя полстакана обжигающей жидкости. Поперхнулся, закашлялся. Штейман, смеясь, ударил его по спине.

— Ну что, забыл в своей эмиграции, как спирт пьют?

Бесцветная ночь степенно опускалась на город. Белые ночи уже минули, оставив в перспективе неясный намек своего былого присутствия — словно театр теней, неясный и безрадостный, задумал на улицах призрачный карнавал.

Колбу со спиртом они уже прикончили, да и в объемистом графине водки осталось на донышке. Скачкообразный разговор давно перешел от общих знакомых к вещам более насущным.

— А я думал, мы с тобой столкуемся… — Фил по-прежнему выжидающе смотрел на непреклонного Штеймана. Очередной долгоиграющий ну-деж Фила он даже не удостоил ответом. Смотрел долго и пристально куда-то в стену, сжимая крепкими кистями с вздувшимися венами вольтеровские подлокотники. Потом вдруг изрек:

— А ты знаешь, зачем Бог придумал Сатану?

Фил, не ожидавший такого поворота темы, удивленно пожал плечами. Попытался отшутиться:

— Наверное, что б не скучно было…

— Сатана — это проверка качества человеческой души, — торжественно изрек Штейман. — Ты почти попал…

— Да, я попал, — уныло согласился Фил. — Мне позарез надо им привезти, хотя бы образец…

— Не привезешь! — жестко отрезал Штейман. — Засунь эту бредовую идею себе в задницу! Я не собираюсь губить человечество! — он треснул ладонью об стол и сердито отвернулся от Фила. Взгляд его уперся в клетку с попугаем. Кеша взгляд уловил, настроение хозяина почувствовал, горестно произнес: