Валентин Курицын - Томские трущобы
— Что ж, это правильно!
— Пусть так и будет! — послышались голоса.
— Теперь, — продолжал атаман, — обвиняемый, выходи на середину комнаты и сними маску, пусть все присутствующие здесь запомнят твое лицо и будут на будущее время следить за тобой, пока ты не выполнишь порученного дела.
Филька тяжело ступая громадными сапогами, вышел к столу, и молча снял маску. Его рябое, обычно угрюмое лицо выражало теперь глубокое смущение.
— Как перед богом, братцы, по глупости это моей вышло! — виновато пробормотал он, повертывая во все стороны свою взлохмаченную голову.
— Ну, ладно ступай на свое место, — прервал его атаман. — Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, что-либо заявить общему собранию организации?
Но никаких заявлений не последовало. Сохраняя глубокое молчание, члены шайки один за одним покинули комнату.
Егорин хотел было идти вслед за другими, но его остановил его спутник, сидящий рядом.
— Погоди, малый, — шепнул он, — дело до тебя есть.
В комнате остались трое — Егорин, атаман и его проводник.
— Здравствуй, Кондратий Петрович, — обратился к Егорину атаман, подойди сюда поближе — мне с тобой поговорить надо! А ты ступай вниз подождешь там меня…
Последнее относилось к спутнику Егорина. Кондратий Петрович, оставшись наедине с атаманом, подошел к столу и развязно спросил:
— Чай, теперь-то маску снять можно?
— Разумеется… Ведь мне твоя физиономия отлично известна! — насмешливо кивнул головой атаман. — Скоро мы с тобой, Кондратий Петрович, дельце одно должны обделать… Будь готов!
— А в чем дело?
— Дело очень тонкое и весьма выгодное. Можно взять хорошие деньги!
— От денег кто станет отказываться! — вставил Егорин.
— Только, видишь ли, какая штука: надо нам с тобой хорошенько столковаться…
И атаман, приблизившись к Егорину, понизил свой голос до шепота.
Но оставим на время этих сообщников и перенесемся в другую обстановку.
В этот вечер, когда члены шайки вынесли смертный приговор человеку, грозящему их безопасности, иначе говоря — Василию Федоровичу Шумкову, — этот последний сидел у себя в квартире, не подозревая даже, что дни его сочтены. Он был вполне уверен, что задуманный план поживиться на чужой счет будет выполнен, как Сенька Козырь по крайней мере уверил его в этом, говоря, что раз уж Шумков знает все, то им ничего не остается, как только принять его в долю.
Было около 10 часов вечера, когда до слуха Василия Федоровича донесся стук в калитку. Кто-то стучался с улицы. Шумков одел шубу и, держа в одной руке револьвер, а в другой свечу, вышел в сени.
— Кто здесь? — спросил он, подходя к калитке.
— Свои, — послышалось в ответ. — Отвори, Василий Федорович!
Шумков, ставший в последнее время, очень осторожным еще раз переспросил.
— Кто такие свои! Наши, кажись, все дома…
— Ну, вот, нечто по голосу не узнаешь! — уже ясно различил Шумков голос Козыря. — Отворяй скорее, иззябли мы…
Василий Федорович отодвинул засов и посторонился в угол, держа наизготовку револьвер.
Вошли Козырь и Филька — оба, как было заметно по их наружному виду сильно выпивши…
— Хозяину — Василь Федоровичу, наше особенное! — осоловело пробормотал Козырь, силясь твердо стоять на ногах.
— Что это ты, друг любезный, револьвер-то выставил, аль нас за грабителей счел, — разразился Козырь пьяным смехом, заметив в руках Шумкова блестящую сталь оружия.
— Ну, ну, пролазьте, что-ли, — грубо проворчал Шумков. — Эк, вы напились!
— После хорошего дела как не выпить, — качнулся в сторону Козырь.
Какое-то темное предчувствие опасности заставило Шумкова все время держаться настороже. Ему казалось очень подозрительным поздний и неожиданный приход Фильки.
— Черт их знает, что у них на уме, — думал Шумков, готовый каждую минуту отразить нападение. Филька и Козырь обменялись между собой быстрыми взглядами.
— Ну, Филя, сыпь в горницу… Будем еще гулять, благо, водка есть! — и Козырь, шатаясь, двинулся в свою квартиру.
Шумков проводил их хмурым взглядом.
8. Пленница
— Иван Панфилыч, а Иван Панфилыч!
— Ась!
— Что это так долго не возвращается Сергей Николаевич?
— Барин-то наш… должно, далеко заехал. На медведя ведь они собрались — в глушь, в тайгу… чай, верст сто от городу-то будет. Где скоро обернешься!
— Скучно мне, Иван Панфилыч, сама не своя хожу!
— Скушно! Эх, матушка-барышня, потерпите малость… скоро гляди и он, сокол наш воротится… А вы бы, матушка-барышня, книжечку почитали, али бы на гитаре поиграли. Вот она, скука-то и пройдет.
Описанный разговор происходил в один из зимних вечеров, в большой полутемной столовой дома Загорского, слабо освещаемого отблесками догорающего огня в камине.
Иван Панфилыч стоял около дверей, сложив за спину руки и хмуро понурив свою седую голову. Его собеседница, молоденькая девушка, почти ребенок, полулежала на кушетке, подвинутой к камину и нервно куталась в пуховый платок. На стене мерно тикали круглые старинные часы. В камине слабо потрескивали догорающие угли.
— Не подбавить ли дровец, барышня. На дворе мороз крепчает… — нарушил тишину старый слуга.
— Как хочешь, Иван Панфилыч. Мне все равно! — отозвалась девушка, занятая своими невеселыми мыслями.
— Дом от старой… Печи-то тепла не держут, вот оно и холодно к утру бывает… эхе, хе — бормотал старик, подбрасывая в камин дрова.
Через несколько минут яркое, веселое пламя озарило комнату и отразилось в темных замерзших окнах. При свете камина теперь можно было убедиться, что девушка, сидящая на кушетке, была не только молода, но и поразительно красива. Ее бледное матовое лицо, обрамленное волнистыми Темно-каштановыми волосами носило отпечаток чистой и доверчивой души, какой-то неизъяснимой грации. Прекрасные голубые глаза девушки, теперь затуманенные длинными шелковистыми ресницами, были грустны. Вся ее фигура, стройная и грациозная, дышала изяществом и теплой женственностью. Тот, кому было неизвестно ее прошлое, никогда бы не поверил, в то что она дочь прачки и родилась в темном сыром подвале. Между тем, это было так, и только роковое стечение обстоятельств вырвало эту девушку из родной ей, убогой обстановки подвала и перенесло сюда, под кровлю старого, аристократического дома…
Здесь мы должны напомнить нашим читателям о некоторых событиях, описанных ранее.
Сергею Николаевичу Загорскому, встретившему Таню (так зовут эту девушку) в номере у Шельмовича, куда она приходила вместе с Катей для переговоров о поступлении на службу к этому господину, бросилась в глаза редкая красота девушки. Он. Как наверное, помнят читатели, поставил перед Шельмовичем непременным условием, чтобы последний помог овладеть Таней.
Бедная девушка не подозревала, конечно, никаких дурных намерений со стороны Кати и с радостью согласилась поступить на место, предложенное ей Шельмовичем. Таким образом, коварный план мстительной экс-этуали, желавшей во что бы то ни стало, отделаться от своей предполагаемой соперницы, увенчался успехом, с некоторой, впрочем, разницей: Шельмович не увез Таню из Томска, а просто-напросто по дороге на вокзал, заехал к Загорскому, якобы по делу, предложил Тане зайти погреться и передал ее с рук на руки Загорскому. Молчаливые стены старого дома ревниво хранили свои тайны. Крепкие тяжелые двери были всегда заперты и преграждали путь пленнице. Ей пришлось покориться своей участи. Вскоре она привязалась всей своей молодой душой к красивому обаятельному Загорскому и стала свыкаться со своим новым положением. Вот уже третий месяц, как она живет у него, никуда не выходя, никого не видя, кроме Загорского, Панфилыча и какой-то старухи, приставленной к ней в качестве прислуги. Первое время Сергей Николаевич очень интересовался своей хорошенькой любовницей. Проводил с ней целые дни, учил играть на гитаре и, вообще, старался, чтобы Таня не скучала.
Затем, когда первый порыв страсти прошел, он начал начал мало-помалу изменять свое отношение к ней. Чаще не ночевал дома, исчезал на несколько суток — уезжал на охоту. Эти отлучки приводили Таню в отчаяние: она инстинктивно догадывалась, что любовь, в которой уверял ее Загорский, есть не более как минутное увлечение с его стороны. Тяготила ее также и тоска по матери, тем более, что Загорский запретил ей даже письма писать.
Единственной отрадой Тани, в отсутствие Загорского, было разговаривать со стариком Панфилычем. Угрюмый, необщительный на вид, старик, давно замкнувшийся в себя, в глубине души сочувствовал бедной девушке и, насколько мог, старался развлечь ее…
Но вернемся, однако, к настоящему делу…
— Словно пора бы и чай пить, — вновь нарушил тишину Панфилыч, самовар-то у Егоровны, поди, готов. Прикажете подавать, матушка-барыня.
