Сергей Донской - Караван дурмана
– А вы?
– Приходилось однажды. Месяц в этой знойной республике болтался. Под Карагандой и еще кое-где.
– И какие впечатления?
– Яркие. Помню, однажды меня пригласили поохотиться на сайгаков.
– Верхом? – спросил Корольков.
– Зачем верхом?
– Сайгаки очень быстро бегают. Пешком за ними не угнаться.
– Казахи не дураки бегать за сайгаками по равнине, – сказал Громов. – Они загоняют их вертолетами и машинами в сеть, а потом бьют со всех сторон из ружей. Это продолжается очень долго, потому что все охотники такие пьяные, что едва стоят на ногах. Они палят в запутавшихся сайгаков, частенько попадая друг в друга и в своих собак. Потом все вместе варят в степи бешбармак из парного мяса, снова пьют водку и поют песни. Им вторят серо-желтые степные волки с длинными темными мордами.
Совершенно неожиданно Громов запрокинул голову и, округлив рот, издал столь характерный протяжный вой, что у Королькова кровь заледенела в жилах. Не слишком приятно находиться с глазу на глаз с человеком, умеющим выть по-волчьи в буквальном смысле этого слова. Оборотень? Или все же сумасшедший?
За спинами мужчин одновременно поднялись две взлохмаченных женских головы.
– Что происходит? – спросила Наталья подсевшим спросонья голосом.
– В чем дело, папа? – тревожно поинтересовалась Ленка.
– Вот-вот начнется рассвет, – пояснил Громов, останавливая машину. – Самое время дать двигателю охладиться, а самим подышать свежим воздухом и поразмять кости.
– Какой же рассвет, если еще совсем темно? – недоверчиво замигала Наталья.
– Когда развиднеется, будет уже не рассвет, а утро, – невозмутимо произнес Громов. – Мы позавтракаем и поедем дальше. Думаю, у нас больше не будет возможности любоваться красотами природы. Впереди отрезок пути в полторы тысячи километров. Места чужие, незнакомые, дикие. Где-то на этом перегоне исчезла колонна грузовиков. Надеюсь, понятно, что я имею в виду?
– А когда-то Казахстан считался братской республикой, – пробормотал Корольков, все больше проникаясь серьезностью момента.
– Забудь про братство, – жестко сказал Громов. – Нет его больше. И республик нет. Есть степь, по которой рыскают хищники. Самые опасные из них – двуногие. – Он обвел взглядом присутствующих. – Тут неподалеку пролегает железная дорога, так что тем, кому со мной не по пути, еще не поздно сесть в поезд и отправиться в обратном направлении… Тебя это не касается, – успокоил он приготовившуюся возразить дочь. – Я обращаюсь к нашим спутникам. Только представьте себе: вагон, относительно чистая постель, занавески на окнах, позавчерашняя пресса…
– И чай, – добавила Ленка. – С сахаром.
Прежде чем принять окончательное решение, Наталья и Корольков переглянулись и неожиданно для себя поняли, что предстоящие передряги пугают их значительно меньше, чем перспектива повернуть вспять.
– Знаем мы этот чай в поездах! – пробормотала Наталья. – Мутный кипяток, от которого за версту несет веником. Нет уж, спасибо. Мы лучше с вами.
– Эх, была не была! Не так страшен черт, как его малюют, – поддержал ее Корольков, слегка шалея от собственной лихости.
– Черт-то как раз страшен, – усмехнулся Громов. – Просто изображают его бездарно.
С этим обнадеживающим заявлением он вышел в ночь, оставив путников гадать, ирония ли прозвучала в его словах или мрачная убежденность. Определить это было так же трудно, как угадать, в какой стороне займется обещанная утренняя заря.
Глава 10
Один в поле
Ночная степь – это когда все черным-черно, а где-то там, вдали, у самой кромки горизонта, мерцают еле видимые огоньки, до которых дальше, чем до звезд над головой. Среди звезд одна движется, рубиновая. Это самолет, в котором дремлют люди, даже не подозревающие о твоем существовании. Еще на небе висит огромная оранжевая луна, изъеденная космической проказой. Само небо выпуклое – исполинская чаша, накрывшая плоскую землю. Ни деревца, ни оврага, ни камня. Лишь голая ровная степь, которой ни конца ни краю.
Если доживешь до рассвета, он наступит: серый-серый, безрадостный, тягучий. Уже наступил, смотри. Там, где ночью перемигивались огоньки человеческого жилья, теперь ни черта не видать – горизонт затуманен пылью, поднятой ветром. Поворачиваешься лицом на восток, на север, на запад, на юг. Повсюду одно и то же. Ничего, никого.
Искорки надежды, загоревшиеся в глазах Андрея Костечкина, погасли. Что он рассчитывал увидеть, кого? Бравого министра МЧС, спешащего ему на выручку? Поисковую экспедицию ООН? Десантников, спускающихся с неба на парашютах? Никто не ищет Андрея, никому он не нужен. Ни людям. Ни инопланетянам. Ни тем более ангелам.
Спаситель тоже не появится, хотя не понаслышке знает, каково это – очутиться одному в пустыне. И того, кто искушал Спасителя, не видать. Жаль. Потому что, если бы Андрея Костечкина перенесли отсюда на крышу храма и предложили ему сигануть вниз, он бы, наверное, не стал кочевряжиться. Шагнул в пустоту – и отмучился. Так просто. Куда легче, чем продолжать жить.
Андрей закашлялся, отстраненно прислушиваясь к хрипу в своей простуженной груди. Воспаление легких? Пустяки. Есть вещи пострашнее и похуже. Тому, кто видел, как расстреливают его товарищей, это точно известно. Их больше нет, а Андрей Костечкин уцелел. Это несправедливо. Лучше бы он тоже погиб там, у костра, так и не успев сообразить, что происходит. Сразу. Зачем он выжил?
Он остался один, совсем один, он брошен на произвол судьбы. На его шее плотно сидит шершавый кожаный ошейник, натерший небритый кадык до крови. Руки крепко-накрепко связаны за спиной сыромятным ремнем, пальцы скрючены и наверняка совсем синие, хотя посмотреть на них нет никакой возможности. Кто мог подумать, что путы бывают такими прочными? Чем больше двигаешь запястьями, тем сильнее затягиваются на них ремни. Попытки завести руки вперед, через ноги, чтобы пустить в ход зубы, ни к чему не привели. Слишком туго спеленуты запястья Андрея. Локти почти касаются друг друга. Больно.
Он гол, грязен, лохмат, его кожа покрыта синяками и ссадинами. Язык распух, живот прилип к позвоночнику. Еще одна такая ночь, и он подохнет от жажды или холода. Это ничего, это еще по-божески. Потому что до самой утренней зари над степью несся тоскливый волчий вой, временами становясь близким, слишком близким. К счастью, ветер дул Андрею в лицо, а не в спину, звери его не учуяли. Но ветер переменчив, как человеческая судьба. Следующей ночью удача может улыбнуться волчьей стае, а не одинокому путнику. Улыбка у нее будет хищная, как звериный оскал.
Постанывая, Андрей побрел дальше, стараясь ступать босыми ступнями по земле, а не по клочьям белесой травы, колючей, как сухое жнивье. Настанет время помирать, он помрет, а пока нужно идти дальше. Дома ждут Ленка и Анечка. Ради них он сунулся в эту глушь, ради них должен попытаться выбраться отсюда. А вдруг повезет? Они втроем, чистые, нарядные, веселые, сядут за стол, накрытый самой белой скатертью, которую можно себе представить. На столе будут целые горы еды, но в первую очередь Андрей откроет литровую бутылку с газированной водой. Нет, пусть лучше это будет емкость на два литра. Даже на пять. Не бутылка, а прозрачная канистрочка со специальной ручкой для переноски. Но нести ее никуда не требуется, это глупо – волочить воду неизвестно куда, когда можно просто вливать ее в себя, жадно глотая, фыркая, обливаясь.
Спазм, перехвативший пересохшее горло, был таким болезненным, что Андрей очнулся. Чудесное видение исчезло. Вместо белой скатерти перед глазами серая земля, иссеченная трещинами. По ней шагают грязные босые ноги. На них вся надежда. Только они могут вывести из этой проклятой степи. Шаг левой ногой, шаг правой… Левой, правой… В каждом шаге сантиметров семьдесят. Десять шагов – семь метров. Таких метров впереди – десятки, а может быть, сотни тысяч. Их придется пройти. Бог терпел и нам велел, говорила бабушка Нила. От ее дома в селе Синичино рукой было подать до колодца. В лужах у сруба утки полощутся, на ржавой цепи помятое ведро висит. Водица, которую им зачерпнешь, такая холодная, что зубы ноют. Но оторваться от нее все равно невозможно.
«Хватит, внучек. Простудишься».
«Так я же пить хочу, бабушка».
«Ничего, Андрюшенька. Бог терпел и нам велел…»
«А зачем он терпел, если бог? И зачем муки всякие понапридумывал, если бог? Он нас не любит?»
Ответа на свой вопрос Андрей так и не дождался, потому что прежнее наваждение пропало, сменившись новым. Вода. До нее метров сто, не больше.
Андрей помотал головой, но видение никуда не делось. Он стоял на краю лощины, склон которой круто уходил вниз, а там протекал бурый ручей, на вид густой, как кисель, но все равно жидкий, жидкий, жидкий! Годящийся для того, чтобы пить. Взахлеб. До полного изнеможения.
Издав хриплый горловой возглас, Андрей побежал под откос, упал, а дальше покатился как попало, клацая зубами, екая селезенкой. Потом полз, извиваясь червем. Добравшись до мутного потока, окунулся в него по самые уши и повторял эту процедуру до тех пор, пока его не вывернуло наизнанку.
