Владимир Колычев - Мой номер 345
– Зовут тебя как?
– Тихон.
– А погоняло есть?
– Тихон. От фамилии Тихонов...
– Это ты сам так себя назвал?
– Нет, Гордей. Он в законе...
– Гордей тебя крестил? – еще больше озадачился типчик. – Где? Когда?
– Две недели назад. В штрафном блоке. Меня к нему в камеру определили...
– Ты, паря, хорошо подумай. Если ты с Гордеем сидел, это хорошо. Но если пургу гонишь, то простотой своей ответишь... Ты хорошо подумал?
– С Гордеем я сидел. Он мне погремуху дал. Тихон меня зовут...
– Так, ладно, пошли со мной!..
Типчик подвел Ролана к святая святых камеры. Но за занавеску в «красном» углу заглянул сам.
– Кишер, тут это, елочку зеленую к нам забросили. Говорит, что в кондее с Гордеем был...
– Ну давай сюда эту елочку.
Скрипнули пружины – это смотрящий по хате тяжело поднялся со шконки, сел. Отъехала в сторону занавеска – «добро пожаловать, но добра не ждите».
Смотрящим оказался грузный мужик лет сорока. Нездоровая опухлость лица, заплывшие жиром глаза. В камере прохладно, а у него испарина на лбу. Нездоровый цвет лица, одышка.
– Как же так, фраерок, Гордей сейчас на больничке, а ты говоришь, что в кондее с ним парился? Нестыковочка выходит.
– Я с ним одни сутки всего сидел. А потом меня в одиночку перевели. На две недели. Гордея с тех пор не видел...
– А в трюм за что сунули?
– «Кум» распорядился. Хотел, чтобы я на Гордея стучал. Я отказался. Тогда меня в карцер, на голый пол...
– А ты ниче не попутал, пацан? – нахмурился Кишер. – «Кум» наседкой тебя хотел сделать? А может, сделал, а?
– Если б сделал, обратно бы к Гордею определил. А так в карцер...
– Зовут как?
– Ролан. А Гордей сказал, чтобы меня Тихоном звали...
– Гордей сказал?.. А кто ты такой, чтобы он тебя крестил?
– Ну, он меня знал... Не то чтобы знал... Мы с ним в аквариуме вместе сидели. Не больше часа. В июне этого года... Ну да, в июне...
– А ты не лечишь нас? – недоверчиво посмотрел на Ролана толстяк.
– Нет, говорю, что было...
– Ну смотри, если фуфло прогнал, мы с тебя больно спросим... В кондей за что попал?
– С отморозками сцепился. Костюм хотели с меня снять. Ну, я не разрешил... В общем, за нарушение режима...
– Здесь у нас бузить нельзя.
– Так я никого не трогаю. Если меня не трогать...
– На воле как жил?
– Ну, работал...
– Что, всю жизнь горбатился?
– Нет, учился, техникум закончил. В армии служил. Ну, работал потом, на радиозаводе...
– Закрыли за что?
– За разбой...
Ролан не стал добавлять, что он не виноват. Никого это не интересует, есть за ним вина или нет... К тому же вина за ним была. Сколько трупов на его совести...
– Чего так?
– Ну, так вышло...
– Значит, дело случая.
– Что-то вроде того.
– С людьми, стало быть, на воле не знался...
Ролан понял, каких людей имел в виду смотрящий. Воровских людей.
– Ну что ж, фраерок, как жить дальше, тебе самому решать, мужиком быть или с нами. А может, вниз тебя потянет... Тут у нас свои законы. Накосячишь – могут и опустить ненароком. Так что держи ухо востро... Сейчас маляву Гордею брошу. Узнаем, что да как... А пока отдыхай. Немец, там у нас пальма в четвертом ряду свободна.
– Ага, – кивнул типчик, все это время стоявший у Ролана за спиной. – Есть такое.
– Давай пацана туда определяй. Пока туда. А там посмотрим... Все, и не трогай меня до вечера. На массу давит... А вечерком коня пустим. Маляву нужно прогнать...
Смотрящий зашторился. А Немец повел Ролана к свободной шконке.
– На пальме зависать будешь. Верхотура, зато сам по себе... Давай бросай скатку, располагайся. Короче, чувствуй себя как дома...
Ролан бросил на указанную койку свои вещи. Но забраться туда вслед за ними не смог. Немец дернул за руку.
– Это, вот твое место в «телевизоре», – показал он на прибитый к стене шкафчик со шторками. – И в морозилке надо бы тебе место определить. Есть что туда класть?..
– Нет. Весь харч протух.
– А что, дачку не забросили?
– Не знаю. Пока ничего...
Родители могли отправить ему передачу, сестра могла о том же позаботиться. Аврора, если не уехала... Плохо, если не уехала.
– Но есть кому греть?
– Да, конечно.
– Это хорошо. Без грева здесь хреново...
Немец показал ему свободное место в настенном шкафчике.
– Шлемку сюда бросишь, тромбон, весло...
Шлемка – тарелка, потому что чем-то на шлем похожа. Тромбон – кружка, потому что с ее помощью можно переговариваться через стены. Весло – ложка, ну это понятно... Хотел бы сейчас Ролан поработать веслом. После карцера он никак не мог наесться. Сейчас даже пресная каша на воде в радость. Но до ужина еще далеко...
Ролан уже собирался залезть на шконку, когда к нему снова подрулил Немец.
– На, братишка, подкрепись! – С улыбкой во весь рот подал ему кусок настоящей краковской колбасы.
Ролан чуть слюной не захлебнулся.
– Да ладно, обойдусь, – покачал он головой.
Дают – бери, но сначала хорошо подумай. Взять колбасу у того же Немца значило попасть от него в определенную зависимость. Но это ладно, долг платежом красен, и когда-нибудь Ролан его отблагодарит. Его пугало другое. По внешнему виду колбаса напоминала индивидуальную особенность мужской анатомии. Поэтому могла быть использована для провокации. На сборке один знающий товарищ осветил Ролану целый список тюремных подстав-заморочек. Да и Фрезер тоже кое-что рассказал.
– Чего так? – усмехнулся Немец.
– Ножа нет. Колбасу на кружочки порезать нужно...
– Шаришь, пацан... Будет тебе инструмент. А то в рот ненароком возьмешь...
– Не возьму, – покачал головой Ролан. – Никогда не пробовал. И тебе не советую...
Немец исчез вместе со своей колбасой. Но обратно не вернулся. Может, обиделся, что Ролан дельный совет ему дал...
Ролан застелил постель. В костюме забрался под одеяло. Разделся догола, из вещмешка вытащил пару белья, надел его на себя. Повесил костюм сушиться. И залег под одеяло в ожидании ужина...
2
Малява Гордею ушла вечером того же дня, когда Ролан заехал в камеру. Записочку пустили по ниткам, непонятно каким образом натянутым зэками от одной камеры к другой по стенам тюремного здания.
Ролан волновался. Кто знает, может, вор записал его в стукачи, тогда ответная от него малява разразится катастрофой.
Весь следующий день он томился в ожидании ответа. Зависал на своей «пальме», слушал людей, хлебал баланду за общим столом...
Он заметил, что заключенные держатся семьями. Блатные с блатными, мужики с мужиками, неруси с нерусями, чушкари с чушкарями... Опущенным выбирать не приходилось. Их было немного, всего три человека. Жили они под шконкой возле параши, вместе рубали харч – надо сказать, не самый скудный. Об опущенных вытирали ноги, их пинали как лишайных псов. Их презирали даже надзиратели. Но дачки с воли к ним поступали исправно, и никто не смел позариться на них. Западло жрать петушиный грев...
Ролан же был сам по себе. Вроде бы находился на особом положении, но никто не торопился звать его к себе. Для блатных он был чужим, для мужиков тоже. Хитромудрые кавказцы в какой-то степени заискивали перед ним, но сторонились – к своему столу не звали. Да и невыгодно было звать его к себе. Дачки с воли он так и не дождался. Может, была посылка, но затерялась где-то, пока он замерзал в карцере...
Правила поведения в камере были одинаковыми для всех. В сортир можно ходить только утром, в остальное время лишь в перерывах между трапезами. Народу в камере было много – то одна «семья» стол занимает, то другая. Даже если никто не ест, но шторки шкафчиков с пищей открыты – на «очко» идти нельзя.
За стол в верхней одежде не садись. Руки перед едой мой. На пол ничего не роняй, не плюй. Если уронил, ни в коем случае не подбирай – западло.
На глазах Ролана произошел совсем не забавный случай. Крепкого сложения, основательного вида парень из когорты блатных мыл руки под краном. Уронил мыло. А рядом новичок – лет восемнадцать пареньку, может, чуть больше. Блатной многозначительно посмотрел на него. Тот дрогнул – поднял с пола мыло, подал хозяину. По тюремным понятиям это означало поклониться барину. Согнулся паренек, опоганился. И тут же был зачислен в разряд чушкарей. На швабру его посадили. Нет, не в прямом смысле. Но и в переносном ничего хорошего – мыть камеру, чистить парашу далеко не самое приятное занятие. Не хотел бы Ролан оказаться в шкуре шныря...
Многие зэки относились к тюремной камере, как к страшному сну в своей жизни, который при «пробуждении» следовало тут же забыть. Эти люди вели себя как во сне. Замыкались в себе, ничем не интересовались, терпеливо ждали, когда мелькнет свет в конце темного тоннеля. А некоторые арестанты считали камеру непреходящей частичкой своей жизни. Старались обустроить свой быт. Кто-то разрисовывал носовые платки, кто-то кроил занавески из простыней, кто-то разукрашивал стены у изголовья фотографиями секс-символов – разумеется, женского пола...
