Вячеслав Денисов - Грабеж – дело тонкое
Николаев нетерпеливо двигал руками, и было видно, что он не может дождаться момента, когда Струге закончит.
– Бросьте, Струге! – не выдержал наконец он. – Наоборот, человек закалится. Ну, что такое аресты?! Раз, два – и готово!
Струге встал и задвинул под стол свой стул.
– Это весьма необычная трактовка избрания меры пресечения. Мне в голову такой ход данной процедуры как-то не приходил. Если молодой судья прислушается к вашему совету, то с таким отношением к делу он далеко не уедет. Только до ближайшего СИЗО. Ну, в крайнем случае, до ближайшей квалификационной коллегии. Это не вы говорите, Виктор Аркадьевич, это за вас кто-то другой такие слова произносит. Кажется, я даже знаю кто. Только понять не могу – Левенец-то... Он-то здесь при чем?
– Струге, иногда мне кажется, что вы контроль над собой теряете и тогда произносите вслух то, что нормальный судья говорить своему председателю никогда не станет. Иногда я понимаю Игоря Матвеевича, который вас не любит... Раньше не понимал, а сейчас очень хорошо понимаю. Какому руководителю понравится такое поведение подчиненного?
Струге, уже собравшийся было выйти, вдруг опять подошел к столу. Когда он оперся о его край и слегка наклонился, Николаеву подумалось, что последние слова он бросил зря. Просто вырвалось. А зря.
– Я вам не подчиненный, Виктор Аркадьевич. Это вы забываетесь, а не я. Я такой же судья, как и вы. Вы можете меня поставить рассматривать все аресты, которые посыплются на Центральный суд, вы вправе поставить мой первый отпуск в феврале, а второй – в декабре, вы вправе назначить мне квартальную или годовую премию меньше, чем всем остальным, но я вам не подчиненный. Я не выполняю ваших распоряжений относительно рассмотрения дел и не собираюсь отчитываться за принятое решение ни перед вами, ни перед кем-то еще. Проблема в том, что вы сейчас рассуждаете точно так же, как и Лукин. Ему очень не понравилось, когда я это впервые сказал ему четыре года назад. Надеюсь, теперь вам еще более ясно и понятно, почему меня не любит Игорь Матвеевич?
– Вы давите, Струге, – поморщился Виктор Аркадьевич. – Идите лучше к себе. Разговор окончен, Левенец рассматривает аресты. Свободны.
Чиркнув по столешнице блокнотом, Антон направился к дверям.
– Вот именно так и заканчиваются все наши разговоры с Игорем Матвеевичем...
– Левенец будет рассматривать аресты! Я так решил!
Струге почувствовал, как у него мгновенно вспотели ладони. Все, о чем он сейчас говорил, Николаева задело. И задело вовсе не за те струны, на игру которых рассчитывал Антон Павлович. Остановившись, он снова повернулся к потерявшему терпение председателю.
– Кстати, о начальниках, подчиненных и приказах, которые их связывают... Вы только что отдали солдату приказ копать яму, но лопатой-то вы его обеспечили?
– Струге... – Николаев не выдержал и швырнул на стол свои дорогие очки. – Я плевать хотел на то, что вы обо мне думаете! Если вы до сих пор на плаву, то не думайте, что с таким поведением и отношением к людям вы проплывете очень долго! Какая лопата?!
– Вы хоть спросили Павла Максимовича о том, знает ли он, как рассматриваются эти аресты?
– Он судья, Струге!! – взревел Николаев. – Он сюда работать пришел, а не на стажировку!..
– К сожалению, судьями не рождаются. И по наследству умение рассуждать не передается. Если бы талант судьи, как и олигофрения, передавался с генами, может быть, у нас с вами и не было этого разговора.
– Вы циник, Струге. Цинизм – не самый лучший способ заслужить уважение руководителя. А вы циник! Уверен в том, что вы, учуяв запах цветов, всегда вертите головой в поисках гроба!!
Уже почти выйдя в приемную, Антон опять был вынужден вернуться в кабинет.
– Помните, я говорил вам о «медвежьем поцелуе» Лукина? Я горю от горя, чувствуя, что вы так и не поняли, почему я не позволил Лукину пометить себя таким образом. Этот поцелуй не отмывается ни скипидаром, ни водкой, Виктор Аркадьевич. Пусть Левенец вместе с судьями по гражданским делам рассматривает аресты по делам уголовным. Начальнику виднее. Только теперь я точно знаю, кто принял решение и отдал приказ о том, чтобы кинуть молодого судью Левенца под танки.
Обычно в таких случаях пишут, что «он вышел, хлопнув дверью так, что осыпалась штукатурка». Антон Струге вышел из приемной председателя Центрального суда, мягко притворив за собой дверь. Как он делал это всегда.
А потом, стесняясь щелкать фольгой валидола при Алисе, попросил девушку сходить и принести воды для кофе.
Ничего в этом здании не менялось с того самого момента, когда он пришел сюда десять лет назад. Поэтому Антон Струге и не рассматривал подобные разговоры как события, которые могут повлиять на его жизнь. Все было как обычно. Одни давили, другие падали и терпеливо слушали стук шагов на своей спине, третьи пытались сдерживать вражескую хватку у самого своего горла. Все настолько привычно, что можно даже с точностью до минуты предугадать последующий таран. Этот маленький мирок, в который многие по собственной глупости засовывают свою голову, чтобы полюбоваться его красотой и внешним шиком, беспощаден и бесчеловечен до безумия. Тут не хватает места всем, и даже те, которые занимают свою нишу, постоянно боятся совершить ошибку и вылететь из нее. Парадокс заключается в том, что все понимают – нет мирка более бессердечного, но, однажды оказавшись втянутым в него, никто не желает выбираться из него по своей воле.
Все шло своим чередом, не меняясь даже в нюансах. Единственное, в чем было отличие между последним временем и первыми днями работы – это валидол. Все чаще и чаще теперь приходилось отсылать секретарш за водой, делами, бланками... Куда угодно, лишь бы они не слышали этого омерзительного треска разрываемой фольги на бластере валидола. Никто не должен видеть, какой ценой тебе дается твой цинизм...
Глава 3
А в четверг случилось даже больше того, что предсказывал Струге. Решетуха не только не признал в Андрушевиче человека, вломившегося в его квартиру, но и отказался от... золотого кулона в виде иконы «Неупиваемая чаша».
– Я только сейчас рассмотрел! – объяснял он в процессе, показывая драгоценность Левенцу, сидящему за столом. – На моем кулоне виньетка была, с двумя буквами – «М.Р.»! А на этом нет ничего, за исключением надписи «Спаси и Сохрани»! Не мой кулон!
Несмотря на все предупреждения Антона Павловича, Левенец не понимал, что происходит. Решетуха сознательно отводит удар от Андрушевича. Человека, в квартире которого были обнаружены прямые доказательства причастности подсудимого к совершению разбоя.
А еще постарался адвокат Решетухи. Складывалось впечатление, что он защищает не интересы своего подзащитного, а интересы подсудимого. При этом адвокат Андрушевича, исполненный гордого молчания, не открывает рта, а Решетуха даже не скрывает того, что удовлетворен происходящим.
– Ущерб мне возмещен! – орал Миша, очевидно полагая, что, кроме него, в зале суда еще масса глухих. – Я претензий к этому человеку не имею! Да и как иметь, если это не он?!
– Вы же говорили, что не видели напавшего? – бросил, не подумав, Павел Максимович. – Почему же уверены, что это не он?
– Ваша Честь, – по старинке обратился к судье адвокат Андрушевича – теперь в ходу «Уважаемый Суд», – вы придерживаетесь обвинительного уклона. Потерпевший достаточно ясно выразил свои мысли – он уверен в том, что подсудимый не нападал на него в ночь на двадцать восьмое декабря две тысячи второго года.
– Вы в другом месте замечания будете делать, – заметил Левенец. – Еще один подобный выпад, и я наложу на вас административное взыскание.
Посмотрев на притихшего мэтра, Левенец лег грудью на стол и дополнительно пояснил:
– За неуважение к суду. А если вы не понимаете, что я делаю, то я поясню. Хотя в этом плане утруждаться и не должен. Я пытаюсь выяснить, почему на следствии и в первом процессе потерпевший признавал вещь, обнаруженную в квартире подсудимого как свою, а сейчас – нет. Мне очень хочется знать, давал потерпевший ложные показания на первом процессе, будучи предупрежден об уголовной ответственности за это, или просто ошибался.
– Он ошибался, – поспешил вставить защитник Миши. – Уже после первого процесса он говорил мне, что очень переживает по этому поводу, и в связи с этим у него даже усилились головные боли.
Через полчаса Левенец закончил судебное заседание и объявил перерыв до следующего понедельника. Все получилось так, как говорил Струге.
Антон сам не понимал, почему он так увлекся этим делом. Его всегда притягивала к себе загадка, царящая в том или ином деле. Почти всегда он останавливал себя, понимая, что не имеет права вмешиваться в ход предварительного следствия, превышать свои полномочия в следствии судебном. Однако случай с Решетухой выпадал из категории дел, интересоваться которыми больше, чем того требует от него закон, он не мог. С одной стороны, негоже судье проявлять инициативу вне зала судебного заседания, с другой стороны, он чувствовал, что обязан помочь молодому судье. На данный момент Антон выяснил для себя два важных момента. Первый: Андрушевич не имеет никакого отношения к декабрьскому разбою в отношении Решетухи. Второй: разбой Решетухи – четкое воспроизведение предшествующих этому четырнадцати эпизодов в городе. Кто-то неугомонный и неустановленный разбивал горожанам головы и спокойно изымал из их жилищ самое дорогое. Кстати, насчет самого дорогого...
