Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович
Соломия не рассчитывала в этой командировке долго задерживаться: два-три удачных выстрела — и будет с чем возвращаться домой.
Была весна, месяц март. Она работала в паре с Ядвигой. Над горами плыло яркое солнце, молодой дубняк еще не оделся в листву, и меж оголенных деревьев в тени замшелых валунов лежал плотный голубоватый снег.
Русские саперы на покатом холме снимали противопехотные мины натяжного действия. Чтобы заметить в таявшем снегу белую проволочку, соединявшую чеку взрывателя с дубовой веточкой, нужен острый, как у охотника, глаз.
Мартовское солнце слепило. Саперы, не видя затаившейся опасности, были так увлечены работой, что не заметили, как к ним подкрались чеченцы. Среди них в пятнистом маскхалате была Ядвига с немецкой снайперской винтовкой.
— Твое дело — офицер, — еще раз напомнил ей узкогрудый, с туберкулезной одышкой, чеченец. Он был в таком же пятнистом маскхалате, как и Ядвига. — Убьешь — сразу не уходы. Мы берем огонь на себя. Ты ждешь ночь. Тогда уходы.
«Тоже мне, инструктор, — недобро подумала подруга о чахлом чеченце. — Посмотрю, как ты будешь до ночи лежать на мерзлом грунте»…
В тот раз Ядвига произвела один-единственный выстрел. Завалила какого-то усатого сапера, как ей показалось, — офицера. Спустя три дня из аула, где тогда дислоцировался саперный батальон, вернулся наблюдатель. Он видел, как в цинковый гроб запаивали тело убитого снайперской пулей. Его предстояло отвезти в Воронеж. А неделю спустя на этом же косогоре Соломия завалила какого-то прапорщика. По сведениям чеченской разведки, прапорщик был родом с Луганщины.
Соломия успокаивала себя тем, что подстрелила не земляка Миколы, а какого-то русского контрактника. Русских контрактников чеченцы в плен не брали, а если и брали, то для показной казни: левой рукой за волосы приподнимали голову, а правой кинжалом, как барану, перехватывали горло. Из горла вместо крика вырывался клекот, и все, кто это видел, потешались до хохота. Если еще были пленные, то давали потренироваться подросткам: им предстояло вырезать русских. Россия велика, и народа много — одной Ичкерии с Россией не справиться. Но Ичкерию, как волшебный сосуд, наполняли деньгами. Ведь враги России — друзья Ичкерии. Такие друзья — только покажи им денежку, — приползут, приедут, прилетят. На то они и волонтеры. Не меньше мужчин деньги любят женщины-охотники.
Соломии предстояло охотиться и теперь. Кто на этот раз окажется ее добычей, она не задумывалась. Она убивала живых, а живые в условиях рынка оценивались по-разному.
Выходя из землянки своего полевого командира, Соломия спросила, когда ей доставят настоящую снайперскую винтовку, желательно ту, которой она работала в прошлый раз.
Здесь лучше, чем где-либо, понимают: потерянные дни — потерянные доллары.
— Мы получили новый автомат. С оптическим прицелом, — похвалился полевой командир Надир Абдурханов, в распоряжение которого прибыла Соломия.
— Ну и как?
— Американцы его высоко оценили. Как и автомат Никонова. О таком оружии ты что-либо слышала?
— А как же, — усмехнулась Соломия. — На Украине он уже в продаже.
— Открыто?
— На черном рынке.
— Может, и в руках держала?
— Даже пристреливала. Бьет кучно, но не прицельно. Для снайперской работы не годится.
— Тогда вернемся к автомату Калашникова. На склад тебя отведет твой телохранитель Юша Окуев. Ты с ним уже успела познакомиться.
Юша привел ее в глубокую расщелину, заваленную глыбами скальной породы. Здесь был склад вооружения. Склад размещался не в землянке, а в норе, прорытой под скалой. Даже стоя поблизости, не догадаешься, что под грудой камней оборудовано помещение, напоминающее собой каземат. Щели тщательно зацементированы, как будто здесь трудились метростроевцы.
На самом деле, как потом оказалось, складское помещение готовили русские пленные, в прошлом строители подземных коммуникаций. Кормили их, как в немецком концлагере, раз в сутки — одна лепешка на двоих и котелок воды. Только выносливый человек мог выжить, но пленным долго жить не давали.
Когда склад был оборудован, обессиленные строители были вытолканы на поверхность, и там их, крайне истощенных, традиционно резали, как баранов, — кинжалом по горлу. Обезглавленные тела бросали в ущелье на съедение шакалам.
Из ближайшего аула приходили старики, просили командира продать им пленных, объясняли: все способные носить оружие уже воюют, в хозяйстве не хватает рабочих рук. Командиры, чтившие стариков, ссылались на распоряжение Масхадова: пленных, работавших на секретных объектах, лишать жизни сразу же по завершении строительства.
О том, кто и как строил секретные склады вооружения, Соломия не знала, но уже была носительницей тайны. В случае особых обстоятельств и на нее распространялся приказ Масхадова: носителей тайны за ненадобностью ликвидировали.
При Соломии вскрыли ящик с оружием. Автоматы Калашникова с удлиненными стволами были в заводской упаковке. Она обратила внимание, что упаковка свежая, ящики паковали недели две назад. Единственно, чего на упаковке не было, так это заводского клейма.
И Соломия предположила, что оружие прямо из заводского цеха покупали или воровали по-крупному — целыми партиями.
От своего наставника, Варнавы Генриховича, она слышала: «Русский за бутылку водки продаст даже атомную бомбу». Пока же она видела только тайно купленное или ворованное стрелковое оружие.
Выбирать было из чего. Взяла наугад.
Юша Окуев с завидной ловкостью принялся удалять с автоматов заводскую смазку.
В данный момент Соломию интересовали только канал ствола и оптический прицел. Вся оптика была просветленной. Русские понимали толк в оружии. Не случайно весь земной шар заполонили не американские М-16, а изделия русского оружейника Михаила Калашникова. К концу двадцатого века таких изделий уже насчитывалось более семидесяти миллионов.
Эту цифру Соломия услышала из уст Варнавы Генриховича. Тот всячески расхваливал русскую трехлинейку с традиционным унитарным патроном. В тире Гуменюка она убедилась в справедливости слов своего наставника.
Уже при первой беседе от него услышала:
— Для ведения огня по живой мишени применяй двенадцатиграммовую пулю с желтым наконечником…
Говорилось и потом много полезного. Но эту рекомендацию она запомнила сразу же, как в школе запомнила, что дважды два — четыре…
— У вас трехлинейки имеются? — спросила она пожилого кладовщика, скрипевшего железным протезом.
— Бери что дают, — ответил тот презрительно. Своим внешним видом — клочковатой бородой и сверкающим взглядом — он был похож на книжного Карабаса-Барабаса. — Ты, женщина, не представляешь, как нам тяжело достается оружие. Слава Аллаху, что у нас есть братья в самой Москве.
Он бросил эти слова, как бы отмахнулся от женщины в грузинском одеянии, но Соломия настойчиво повторила свой вопрос:
— Так есть у вас трехлинейки или нет? Вы можете сказать вразумительно? Ну?
Кладовщик недобро посмотрел на Соломию, одетую по-грузински, но по манере держаться с мужчинами видел, что она вовсе не грузинка, быстрее всего, русская. Только русские женщины могут с кавказцами разговаривать, не боясь получить оплеуху.
Кладовщик перевел взгляд на ее спутника. Тот как приказал:
— Тебя спрашивают — отвечай по делу.
— Нет у меня такой оружия! — не сказал, а выкрикнул. — Незачем иметь старое. Деньги нам подарят — купим.
Говорили они по-чеченски, но Соломия по тону разговора понимала их почти без слов. Понимала и то, что деньги и в самом деле им дарят. А вот она у них — зарабатывает. Почти весь свой заработок отправляла отцу.
Отец на двух гектарах, не считая десяти соток подворья, доставшихся ему от ликвидированного колхоза, все строил и строил. Сначала коровник из расчета на двенадцать голов. Потом — хлев для свиней. А в прошлом году Марку Куприяновичу взбрело в голову разводить страусов. Он взял в банке ссуду, съездил в Венгрию, привез оттуда два десятка молодняка. Выжили четыре страусенка, и эти четыре, слава богу, весной дружно пошли в рост. Крепла надежда, что к осени стая увеличится, если не в два раза, то в полтора.
