Данил Корецкий - Свой круг
«Напоив Марочникову допьяна, он, под предлогом проводить, проник к ней в квартиру, где находился до глубокой ночи…»
И вдруг сквозь завесу опьянения пробилось воспоминание, подтверждающее его подозрения: откуда у Галки слова издевательские про адмиральского внука и про круизный теплоход? И смотрела она по-настоящему зло, это не игра в ссору, как задумано, тут что-то другое.
Он медленно закрыл тетрадь.
Ясно что! Крючок прокурорский раскрутил все насчет деда и ей выложил…
Прости-прощай хрустальная мечта про белый теплоход, разные страны, инвалютный оклад. Мечты про новую жизнь — псу под хвост! А ведь только этими мечтами он ее и держал.
Золотов выругался.
Значит, Галка сейчас на него не играет! В лучшем случае. В худшем — играет против. Очень даже просто — заманила этого хмыря и закладывает своего благодетеля Валерия Федоровича с потрохами. Что она знает? Достаточно, чтобы грязью обмазать. А главное? Не должна. Но догадываться может, а иногда достаточно только подсказать, идею подбросить, дальше само пойдет разматываться.
Нет, так не годится, надо восстанавливать контроль за развитием событий! И крючка прокурорского прибирать к рукам не мытьем, так катаньем. Подумаешь, страшный зверь заяц! Не таких видали!
Золотов хорохорился, взбадривая сам себя, ему казалось, что и теперь удастся удержать в тени свое настоящее нутро, сущность свою омерзительную, что все утрясется, образуется, как обходилось уже много раз ранее.
ПЕРВЫЙ КАМЕНЬ
Утром следующего дня я ставил задачи практикантам. Собственно, задач было две: заполнять статистические карточки по оканчиваемым делам, отвечая на возможные телефонные звонки, и бегать по адресам с длинным списком поручений.
Петр выбрал первое, Валек — второе. Мы вместе вышли из прокуратуры, по пути я повторил инструктаж, потом он свернул к троллейбусной остановке, а я пошел прямо тихими улочками старой части города.
Через несколько кварталов начинался запущенный сквер, за ним вставало массивное безрадостное здание следственного изолятора. В ИВС до трех суток содержались задержанные по подозрению в совершении преступлений, если подозрения подтверждались, их перевозили сюда дожидаться судебного процесса, но мало кто разбирался в таких тонкостях, и в народе оба учреждения называли тюрьмой, что было не правильно, ибо в тюрьмах отбывают наказание уже осужденные опасные преступники.
На углу, у входа в комнату передач оцепенело застыла унылая очередь со свертками, узлами, посылочными ящиками, в основном женщины. Тротуар узкий — я проходил совсем близко: вдоль блеклых неопределенных одежек и ярких платьев, спутанных посеченных волос и элегантных причесок, запахов кухни, помойки, похмельного перегара, неожиданно перемежавшихся фантазийными волнами французской парфюмерии… Череда контрастов!
— Не толкайся, ослепла, что ли!
— Подумаешь, цаца какая! Расфуфырилась и воображает!
— Хамка, лучше бы умывалась как следует!
В какой очереди, за каким товаром могли оказаться рядом здоровенная бабища с бледным пористым лицом, в застиранной коричневой хламиде, матерчатых треснувших по шву тапочках на растоптанных ступнях и тонкая изысканная дама, возраст которой умело скрыт гримом, лиловый шелковый комбинезон расчетливо обнажает грудь и плечи, а изящные золоченые босоножки позволяют демонстрировать безукоризненный педикюр? Но общее у них есть — в грубом запачканном мешке и раскрывающейся из кошелечка серебристой японской сумочке лежит одно и то же: сало, масло, сухая колбаса и табак, даже вес одинаковый — по пять килограммов.
— Ничо, привыкай, ты теперя не лучше меня, — злорадно щуря заплывшие глаза, выговаривала одна, а другая, не успевшая свыкнуться с новым для себя положением, изумленно переспрашивала:
— Ты что, чокнутая? Посмотри на себя в зеркало!
— Ничо, зеркала тут ни при чем. Мой по пьяному делу морду набил, а твой небось мильены воровал. Вот и сама смотри, кто лучше, кто хуже! Моему трешник — само много, а твоему? Небось пятнадцать привесят, а то и под вышку подведут!
Я прошел мимо, но успел услышать торжествующее:
— Заткнулась? Вот то-то! Брильянты из ушей вынула, а дырок не зарастишь! Правда себя кажет…
У каждого своя правда, свое представление о том, как надо жить на белом свете, и что самое интересное — каждый считает: уж кто-кто, а он живет правильно!
Квартал вдоль высокого — метров восемь — забора, свернуть за угол, в глухой желтой стене бронированная плита, запрещающе раскалена красная лампочка, вдавить кнопку звонка, приглушенный зуммер, лязг втягиваемого электромагнитом засова, одновременная вспышка зеленого сигнала, с усилием поддается тяжеленная дверь, войти в тамбур, подождать лязгающего звука за спиной, предъявить отгороженному решеткой дежурному удостоверение, выслушать традиционный вопрос: «Оружие есть?»
— ответить, лязг следующего замка, открыть решетчатую дверь, войти туда, лестницы, коридоры, оформление вызова, снова двери, замки, ключи, удостоверение контролеру — и вот я в следственном кабинете, подсознательно ощущая радостное чувство от того, что все эти двери, решетки, замки, посты, сигнализация, двойной контроль — для меня не препятствие, не помешают вернуться в обычную жизнь, как только захочу. В самом начале своей работы я испытывал почти физическое облегчение, выходя из этих давящих стен.
— Здравствуйте, Юрий Владимирович!
В кабинет вплыла управдом Рассадина, изображая очаровательную улыбку, которая вызывала какие угодно чувства, кроме очарования.
— А я прямо из бани! Представляете, если бы я вышла к вам завернутой в полотенце?
Вот на кого обстановка следственного изолятора не оказывает угнетающего воздействия. Но если Рассадиной сказать об этом, она всерьез обидится.
— Нет, вы представляете: из бани, распаренная, в одном полотенце! Маленькая, сутуловатая, похожая морщинистым не по годам лицом на обезьянку, Рассадина считала себя неотразимой женщиной. Укрепиться в таком заблуждении ей помогли любовники, на которых она потратила восемь тысяч рублей, добытых хищениями, взяточничеством, а порой и неприкрытым мошенничеством.
— Давайте не отвлекаться, Лариса Ивановна, Я хочу получить образцы вашего почерка.
— Да зачем это? Я же и так все признаю…
Действительно, Рассадина с первого допроса, как говорится на профессиональном сленге, «пошла в раскол». Не потому что раскаялась: привыкла плыть по течению и прикинула — так проще, не надо хитрить, держать в памяти оправдательные версии, противопоставлять доводам следствия правдоподобные выдумки, тем более что на них далеко не уедешь, а признание — надежное смягчающее обстоятельство, обязательно принимаемое судом в расчет.
— Порядок есть порядок.
Хороший следователь, профессионал, не ограничивается голым признанием, а всегда подпирает его объективными фактами. Я считал себя профессионалом, хотя вслух об этом, естественно, не распространялся. И сейчас, глядя на старательно воспроизводящую экспериментальные образцы почерка Рассадину, думал о другой обвиняемой — Марине Вершиковой, в деле которой достоверных доказательств, подтверждающих довольно сомнительное признание, так и не отыскалось.
— Хватит или еще?
Рассадина смотрела, как прилежная школьница на строгого учителя.
— Достаточно. Теперь подпишем протокол.
Когда с формальностями было покончено, Рассадина откинулась на жесткую спинку неудобного стула.
— Угостите сигареткой, Юрий Владимирович, да давайте поговорим за жизнь!
Специально для подследственных я носил крепкое курево. Рассадина разочарованно поморщилась, вытягивая из пачки «беломорину», но привычно смяла мундштук и жадно затянулась.
— Гадость, но продирает! Можно еще парочку?
Она вытряхнула пяток папирос, сунула за пазуху, улыбнулась.
— У одной новенькой почти полная пачка «Мальборо», никому не дает, по штучке в день смолит. Говорит, на днях выйду под расписку, что останется — вам оставлю.
Хорошо, чтоб скорей, а то закончится…
Я перестал изучать исполненный обвиняемой текст, отложил бланки в сторону.
Совпадение?
— У нас вообще девчонки дружные, веселые, анекдоты рассказываем, смешное сочиняем… Знаете, как мы это место называем? — Она потыкала корявыми пальцами во все стороны. — Санаторий «Незабудка». Правда, смешно? Кто здесь побывает, не забудет! — Рассадина хихикнула. — Томке недавно день рождения справляли, как раз у Люськи передача была, стол сделали, попели тихо. Камера хорошая, повезло, все девчонки честные, ни одна чужого не возьмет. Но вот перевели к нам одну цыганку, ну и стерва! Ворует, сплетни сводит, врет в глаза… — Она возбужденно жестикулировала. — Просыпаюсь утром — жует, спрашиваю что, говорит, хлеб, со вчера полпайки оставила. А Люська хватилась — куска сала нет, вот такого, с ладонь! Где сало? А она свои глаза наглые вытаращила и на меня показывает, божится, будто она меня застукала! Ну где же совесть? Вот я вас спрашиваю, вот как таких людей земля носит?
