Роман Романцев - Родимое пятно. Частный случай
— Когда получал товар? — повторил Тимур, подступая на шаг.
— В начале месяца.
— Сколько?
— Двадцать пять метров.
— Та-ак… я тебя предупреждал, идиота?
— Нэ подумал, Тимур Георгиевич, — Мамедов развел руками. — Плохо сделал, понимаю. Теперь понимаю.
Тимур сел за стол, начиная сознавать свою обреченность, и тут грубо, властно предстала перед ним реальность, обозначив суть происходящего. Все ухищрения бесполезны — стремительность и необратимость событий сегодняшнего дня тому подтверждение. И спасти его может только чудо, а чудес на этом свете, как известно, не бывает… А ну-ка, хватит ныть, прикрикнул он на себя. В твоей ситуации, парень, каждый шанс надо использовать на всю катушку, потому как шанс этот может оказаться единственным… А, черт, устал! Скорее бы день кончился.
Он выдвинул ящик стола, выдернул из пластиковой папки чистый лист бумаги, положил перед мастером, настороженно наблюдавшим за его действиями.
— Пиши.
— Что писать? — недовольно буркнул Мамедов, косясь на лист.
— Заявление… по собственному желанию, — Тимур открыл дипломат, вытащил две пачки с деньгами, бросил на стол. — Здесь ровно две тысячи… и ты должен исчезнуть из города сегодня же. Желательно не заходить домой. Это прежде всего в твоих интересах, потому что приятеля твоего уж’е замели. Сообразил?
— Мало, — усмехнулся Мамедов, ладонью вытирая кровь.
— Плохо кончишь. — Тимур бросил еще пачку. — Учти! Выход один — исчезни… Страна у нас с тобой большая.
— Сдэлаю, — Мамедов сгреб со стола деньги. — Меня не поймают, не волнуйся, начальник… А с тобой еще встретимся, тогда и поговорим — всему свое время.
В баре было пусто. Через плотные красные шторы с улицы едва пробивался свет. В углу возле окна две размалеванные девицы цедили коктейль, обернулись, посмотрели на вошедшего.
Тимур прошел к стойке, сел на высокий табурет, дотянулся, включил магнитофон.
…а Россия лежит в пыльных шрамах дорог.
А Россия дрожит от копыт и сапог,—
затянул из динамиков популярный певец. Появился из-за ширмы Славик в белой рубашке с бабочкой, в черных вельветовых брюках, поставил на стойку две бутылки коньяка «Наполеон».
— Из Франции вечерней лошадью доставлено, — сказал Славик, поправляя бабочку. — Денег не надо — подарок. Что-то ты выглядишь неважно, неприятности?
— Плохо спал, кошмары мучили.
— Да ну? А мне сны не снятся. — Славик приглушил магнитофон. — Старик куда-то пропал… если увидишь, передай, что я сюрприз для него приготовил.
— Ты как Дед Мороз, — усмехнулся Тимур. — Не надоело?
— Несу людям радость, такое не надоест. Хотя, в общем-то, ты прав, бывают дни очень непростые… но это нормально. Как ты думаешь?
Он поставил перед Тимуром чашечку дымящегося кофе, Улыбающееся лицо, веселый наглый взгляд.
Тимур отхлебнул кофе, прикрыл глаза. Вспомнилось стихотворение, завораживающая мелодия — «она сидела на полу и груду писем разбирала…» На душе стало отрешенно печально, и накатилась жалость к себе, к Славику, ко всем живущим… Вечно в каких-то делах, дрязгах, заботах, в поисках смехотворно условного смысла. Зачем? Кому это нужно?
— Молитву читаешь? — хмыкнул Славик. — Только учти, бога нет. Недавно в научно-популярной книжке прочитал. В доступной форме и достаточно убедительно…
— А что если есть бог и жизнь еще одна — настоящая, а? Может, эта теперешняя жизнь — проверка на вшивость… Ты какой институт закончил?
— Университет! Специальность — прикладная математика. А ты к чему это?
— Да так…
— Ты это брось, Тимур, — насторожился Славик. — Я ведь чувствую — недоговариваешь, темнишь. Так с товарищами не поступают. Что-то случилось?
— Все в порядке, — рассмеялся Тимур, переворачивая пустую чашечку на блюдце. — Продолжай спать спокойно, математик!
— Ладно, дело твое… не хочешь говорить — перебьемся. Только учти — обмануть меня невозможно, такая уж работа. Специфика, так сказать. Посетитель к стойке подходит, а я уже знаю, что он скажет и как вести себя при этом станет. Сколько их всяких разных передо мной проходит, и у каждого что-то свое, особенное. Стоит на человека чуть пристальнее взглянуть, и многое становится понятным, да вот беда — не смотрят люди друг на друга, отвыкли. Потому сплошь обиды, недоразумения, скандалы… Времечко наше… суетное! Я, например, газеты перестал читать, телевизор не включаю, перед сном Вивальди слушаю… Да, все забываю спросить, как у тебя с этим чабаном? Арсен, кажется… Что-нибудь там проклевывается?
— Проклевывается.
— Ты, пожалуйста, поторопись, а то нехорошо получается. Обещал еще в начале весны. — Он поставил на стол еще чашечку кофе и блюдце с двумя конфетами.
— Сказал — сделаю.
— Да ты что, обиделся? — Славик глянул в зеркальную стенку и еще раз поправил бабочку. — Брось, все понимаю… Заходи вечером, Марина придет, спрашивала, где тебя можно найти…
Тимур не слушал, пил кофе и думал о том, что прежде чем ехать в горы к Арсену, надо съездить на заправочную, потом заскочить домой — взять пуховку. По вечерам в горах холодно.
Александр Андреевич Першанин, 30 лет.
Следователь прокуратуры.
Вертолет с надсадным треском взмыл вверх и скрылся за скальным гребнем.
Собаки с минуту лаяли ему вслед, потом улеглись в траву, с неудовольствием поглядывая на меня, чужака, свалившегося с неба.
Солнце уже поднялось над горами, но трава еще была мокрой, а внизу, в ущелье, лежали клочья ночного тумана. Шагая по сочной траве высокогорного луга, я на какое-то время забыл, кто я и зачем я здесь, и, когда ко мне неуверенной походкой подошел лейтенант милиции, невольно поморщился.
— Свечкин, — представился лейтенант. — Василий Семенович.
Покручивая в руках новенькую фуражку с блестящей на солнце кокардой, он коротко сообщил о случившемся. Сегодня около двух часов ночи обнаружен труп мужчины с пулевым ранением в области сердца. Ружье принадлежит хозяину коша — чабану Арсену Юсуфовичу Кусейнаеву.
Прочую информацию, сообщенную Свечкиным, я решительно отверг — пока необходимо сосредоточить внимание на главном.
Мы прошли мимо деревянного домишка с низкой крышей, дверь была распахнута настежь, на пороге валялся прокопченный чайник без ручки. Во дворике, обнесенном символической оградой из неошкуренных жердей, стоял, сложив на груди руки, небритый мужчина и отрешенно смотрел на скальный гребень, за которым скрылся вертолет. На нас он не обратил ни малейшего внимания.
— Арсен Кусейнаев, — понизив голос, сказал Свечкин. — Очень уж переживает… друзьями они были.
Недалеко от чабанского коша на ровной каменистой площадке стояла красная польская палатка. Возле нее пожилой мужчина, похожий на чудака-профессора, каких изображали в старых кинофильмах, и темноволосая девушка в белой кофточке вытряхивали спальный мешок.
— Бояров, поэт из Москвы, с дочерью, — пояснил лейтенант. — * Собственно говоря, эти трое были свидетелями, хотя какие там свидетели — услыхали выстрел, и все…
— Самоубийство?
— Мне кажется, что… нет, трудно что-то определенное сказать. — Свечкин приосанился, нахмурил лоб. — Ружье, в общем-то, короткое, так что в самый раз…
— Мне кажется, у вас сложилось определенное мнение, поделитесь…
— Нет, н-ничего такого… — Свечкин виновато развел руками. — Не сложилось пока мнение.
Василия Семеновича я видел впервые, но мог бы сказать о нем многое. Откуда взялось это знание, объяснить трудно — то ли от взгляда, осторожного, испытывающего, то ли от нелепой привычки кивать во время разговора. Во всяком случае, лейтенант мне все меньше нравился. Скорее всего он из тех людей, что в присутствии начальства преследуют единственную цель — произвести благоприятное впечатление.
— Теперь сюда, Александр Андреевич… — Свечкин пропустил меня вперед, и мы стали спускаться по узкой тропе к рыжим, изъеденным временем скалам.
Справа возле кустов барбариса поблескивал лаком новенький «уазик» оперативной группы, чуть поодаль стояла еще одна машина — светло-серые «Жигули».
— Приветствую работников следствия, — из-за скалы, отряхивая джинсы, вышел Юра Шутков.
— Надо полагать, работники уголовного розыска свою работу провели, как всегда, с блеском.
— Будем стараться, — Юра закурил, щелкнув зажигалкой.
Молча подошли к месту происшествия. Тело лежало недалеко от края пропасти, подмяв упругие ветви кустарника.
Тимур Георгиевич Салееев — вспомнил я, начиная осмотр.
Темные широко открытые глаза погибшего неподвижно смотрели в небо, по виску медленно ползла божья коровка. На оранжевой пуховке в области сердца был явный след выстрела в упор.
