Гелий Рябов - Символ веры
— А что, ваш батюшка — большевик?
— Да.
— А… матушка?
— Умерла.
— Мадемуазель, а что вас лично привлекает в учении большевиков?
— У меня еще сестра есть. Вера. Она полностью разделяет взгляды папы. Почему вы со мной так странно разговариваете?
— Но, Надежда Юрьевна (это уже Мырсиков), а как же? Мы ведь враги?
— Мы люди.
— Это, пардон, до революции. А теперь есть люди — это мы, и большевики — это вы. И как же нам с вами разговаривать?
Петр молча пьет чай.
Внизу позвонили — осторожно, негромко, так звонят в знакомую дверь, опасаясь разбудить.
— Открою. — Мырсиков запел и тут же вернулся. За его спиной — Фефа (русская Венера Ильская, такую видел Мериме в своем ночном кошмаре), с нею рядом — офицер. Без погон, но с Георгиевским крестом.
— Вот, от Солдатова. — Фефа мрачнее тучи, плюхнулась на стул, схватила чашку. Мырсиков было рванулся ей налить, она осекла его взглядом: — Сама. А ты… — взглянула на офицера, — передай письмо.
— Семнадцатого Семиреченского казачьего войска полка сотник Новожилов! — Лихо протянул конверт: — Позвольте сесть?
Аристарх кивнул, вскрыл конверт. У Фефы взгляд, будто она покойника ожившего увидала, тут явно что-то не то…
— Что на словах? — Аристарх поджег письмо от свечи.
— Ваше превосходительство?
— Но, голубчик, письмо и она могла… Послали же и тебя?
— Верная мысля… — хмыкнула Фефа. — Докладай, ваше благородие.
Он нервничает, это заметно. «Ижевск… нежизнеспособен, ваше превосходительство. Фронтовики — пьянь, их мало, оружия нет, настроение липовое, ваше превосходительство». — «Оставь титулы… Нашел место для парада. Все?» — «Все».
Новожилов провожает взглядом Фефу, та направляется к дверям. Дернулся:
— Фефлония Анисимовна… Будьте любезны, откройте рояль.
— Музыку, что ль? Зачем тебе?
— Мы с генералом прошлое вспомним… — подошел, провел по клавишам. Консерваторию он не кончал. Но домашнее образование есть. Заиграл «Шарф голубой». У Аристарха свело скулы. Схватил стул, сел рядом, теперь они играют в четыре руки: Новожилов на верхних, Аристарх на басах. Красивый мотив… «Господа! Любимый семейный романс! Гениально! Сергей Сергеевич Крылов написал, командир лейб-гвардии Финляндского! Там и дед наш и прадед служили!» — Он все повышал и повышал голос — до крика, и рояль содрогался…
И здесь… Господи, в какое страшное время мы живем… Фефа с разбега ударила головой в окно и с воем провалилась в темноту. Остальное смутно: выстрел, еще один, Петр сползает со стула, «офицер» кривит ртом: «Нежизнеспособно, ваше превосходительство. Не должно генералу в подполье играть…» — вот в ком крылась погибель, но мы были слепы…
Вбежали вооруженные, на фуражках красные ленточки, звездочки, один — мальчишка совсем — повис на шее у Новожилова. Какое знакомое лицо… Какое знакомое…
И вдруг (молния в мозгу!): Вера! И еще: к ней! Она защитит, спасет…
От кого? (Уже спокойнее, не рвутся мысли.) От них? Я помню их там, на перроне, я помню их глаза. В них не было сочувствия. И беспощадности не было. Пустота. Они собирались исполнить обязанность. Привычную работу.
Вера — с ними. По убеждению. Она всю свою короткую жизнь прожила убежденно. У нее никогда и ни в чем не было сомнений. Черное и белое — вот ее цвета. Я сказала ей однажды: «Вера, Бог дал нам семь цветов радуги и миллионы полутонов и оттенков, ты же видишь мир страшным. Он пуст для тебя». Ответила: «Бог ничего и никому не дал, потому что его нет. Ты глупа, Надежда, и это погубит тебя, если уже не погубило». Вера с красными, она достигла цели, и я ей больше не нужна.
И тут обожгло: а мужская одежда? Она играет какую-то роль? Увы… Разве Вера когда-нибудь играла роль? Она всегда делала дело. Нет, ее маскарад — не игра. Ей так надо. И если я сейчас позову ее, я, «белогвардейка» (а кто же еще?), что с нею станет? Что будет со мной?
Нет, не в этом дело… Не в этом. Просто я не нужна своей сестре. Никогда не была нужна. Всегда была для нее нравственной обузой. Но если так — я свободна. Прости меня, Вера, у меня тоже есть убеждения. И самое высокое — любовь. Вера, Надежда, Любовь. Они всегда со мной. Я сяду в тень, я опущу волосы на лицо и буду молчать. Если мне суждено погибнуть — я погибну. Но тебя не погублю.
А она все висит на шее у этого… Господи, да неужто влюбилась? А что… Красные — моралисты, у них все демонстративно, все напоказ, и оттого Вера надела солдатскую гимнастерку и под ней скрывает свои чувства. Иначе нельзя.
Вера? Стальная Вера? Да никогда! (Ну вот и отпустила, слава Богу, это не она, я ошиблась. Солдатик повернулся к лампе, и я увидела грубое мужское лицо, совсем-совсем чужое. И голос чужой: «Чего смотрите? Чай, командир мой, с войны вместе…» Вера никогда не скажет «чай».) Прости, сестра, я усомнилась в тебе…
— Ну? Убедился, что цел? И шагом марш. Здесь сейчас серьезный разговор пойдет… (Это молодой краском с усиками, глаза широко расставлены, как у кота, и лицо неприятное.) Тулин! Связную догнать, головы поотрываю! А вы чего креститесь, ваше превосходительство, Бог теперь не поможет, напрасно стараетесь, а жизнь — если договоримся — обещаю сохранить.
Здесь вмешался комиссар с плоским носом: «Арвид, не давай пустых обещаний, его так и так приговорят к расстрелу». — «Слыхал? (Арвид, кажется, подмигнул.) Будем говорить? Жизнь одна». — «Одна. Только ведь вы не знаете, что она такое. Для вас человек от обезьяны произошел». — «А для вас?» — «От Бога. Он творец, мы — тварь». Снова комиссар: «Здесь вы правы. Но нас не причисляйте. Мы люди, а не твари». (Сколь же все они глупы… Господь, не отворачивайся от них.)
«Ладно. Вопросов нет. Только не взыщите: твари — и конец тварский. Фриц, Тулин, берите генерала и второго и шагом марш в огород. Там и закопаете. (Я так и знала. Ничего другого и не могло быть.) Чего смотришь, комиссар? Сам же сказал: так и так…» — «Это дело трибунала». — «Врешь. Это дело моей революционной совести. А она кричит и плачет, комиссар. Враги революции перед нами, отпетые наши враги. И на фигли-мигли времени у нас нет. Ведите их».
— Позвольте мне идти первым. — Аристарх направился к дверям, шаг у него уверенный, твердый — наверное, таким выходил к своему батальону…
Петр и Мырсиков тащатся следом, Петр ковыляет, этот красный оборотень попал ему в ногу. Поймал мой взгляд, сказал непонятно: «Алеше надо рассказать, умерли верными, а ты — прости, не уберег». На меня никто не обращает внимания, и вдруг понимаю, что смогу увидеть ЭТО. Нет — должна увидеть. Вернется Алексей, спросит: «Как погиб брат мой?»
В саду темно, осторожно пробираюсь среди грядок, впереди свет, голоса. «Копайте здесь». — «Лучше — здесь, земля мягче». Подошла ближе. Керосиновая лампа освещает ноги, лиц не различить. И вдруг вспышка, вторая, третья — много вспышек… Выстрелов не слышно (или я не слышу?), но лица появляются из тьмы и мгновенно исчезают. Навсегда.
Зачем это?
Страшно одной…
Но где-то Алексей. Он придет. И я снова увижу его.
Господи, упокой души убиенных рабов твоих…
ФЕФЛОНИЯ ХРЯПОВАИжевский Совдеп подняли в штыки, и первым шел на них мой могутный Солдатушка. А меня Бог спас, кувыркнулась, но встала на ноги. И где им за мной… Я ушла от проклятой погони…
А в Ижевским все прошло как по писаному: «Давайте оружие — завод защищать!» — «А нету вам оружия, потому — советвласть вам не верит!» Тут Солдатов и приказал: гудкам — гудеть, рабочих — поднимать, чтобы они свою родную власть — на штыки! Я верно определила: кто своим барахлом болен — тем с голодранцами не по пути. «Я» — оно во первых строках, и «мое» — во вторых строках, это бы им, дубам березовым из Совдепа, сообразить, да где там… Они все больше про избавленье поют и плачут при этом…
В заводе — праздник, почище первопрестольного. Все пьяные, обнимаются, псалмы поют и похабщину — не разберешь где что. Мне нравится. Суть людская — суть лживая: ночью каждому бабу надо, а днем об этом вслух произнести — вроде бы срам. А как запоют… Песня — она все стерпит. Да и чего стыдиться-от? Евстество ведь.
У Совдепа — авто для тяжестей, «грузовик», Солдатов кровью налитой, и охрана краснюков штыками гонит, наболело у народа. То нельзя, другое не смей, а жить-от — когда? Не все ж про избавленье-то горланить? Не-е, Совдеп смят, и сейчас ему будет карачун, а по-русски сказать — долго жить ему прикажут.
Солдатушка велит сесть рядом с собою, авто поведет сам. Обнял, прижался, дыхнул жаром: «В Омск перевожусь. В военный контроль. Контрразведка, чтоб понятнее было. А кака мне обнова?» Господи, где же мои глаза? Я все больше в лицо дорогое, красивое, а ведь на Солдатушке — мундир, карманы — накладные, фуражка — офицерская и сапоги скрипят — с ума сойтить! В люди вышел Солдатов, и я — навечно при нем. Будем любить друг друга, и благо нам будет. «Куда пылим?» — «К реке. А там увидишь…» И вот — пристань, ограда из проволоки, солдаты с винтовками ходят, баржа какая-то, червивый поручик с гнилыми зубами навстречу: «Запретная зона, поворачивай!» А Солдатов ему: «Не видите, кто перед вами? Я помощник начальника Военного контроля Сибирской армии! Я Ижевский совдеп привез!» И тут пошла кутерьма: наши большевичков пинками выгоняют, охрана баржи — принимает в тычки, наконец кончили, опустела палуба. «Поехали?» — «Еще не все…» И тут Солдатов достает из-под сиденья какие-то свертки и велит усохшему мозгляку из охраны приладить эти сверточки по бортам. И чхо-то червивому поручику на ухо объясняет. Тот было встрепенулся — как это, мол, так? Кто распорядился, а мой спокойненько и душевно отвечает: «Я распорядился. Вам моего приказу — достаточно!»
