Кирилл Казанцев - Срок за любовь
Марине казалось, что время – бесконечное, холодное и сухое, как камень у нее под ногами. Время – неподвижное и неумолимое, как черный воздух подвала, в котором она сидела, лежала, плакала, кричала и выла, когда кончились слезы и голос охрип. Время было каменно-неподвижным, как стена, к которой она была прикована цепью. Время было бесконечным – как само отчаяние. Первоначально молодая женщина стучала по стене кулаками, даже билась головой. Но боль дала ей понять, что это не кошмар и пробуждение не наступит. Засыпала, измученная собственными метаниями, но и во сне плутала по бесконечным коридорам и подвалам, не находя выхода. Через сутки Марине начало казаться, что она всю жизнь провела на этих камнях, всю жизнь перед ней стояла эта кривая алюминиевая миска с одной ручкой – из таких кормят собак. «Господи, за что?!» – в который раз беззвучно шептали ее искусанные до крови губы. Когда скрипучая дверь в конце камеры отворилась, молодая женщина зажмурилась от луча фонарика, направленного прямо в глаза.
– Что, сучка, – света боишься? Правильно боишься – ты всего бояться должна. Меня должна бояться, моего брата должна бояться, и даже его сына, двухлетнего Галима, тоже бояться должна. Ты – ничто, тряпка, об которую руки и ноги вытирать будут.
– Сдохните все – со своими галимыми братьями вместе! – Марина схватила миску с помоями, которые принесли ей несколькими часами ранее, и запустила в обидчика. Тот увернулся, но несколько капель забрызгали ему лицо. Он медленно вытер его тыльной стороной ладони, подошел к пленнице и начал накручивать цепь себе на руку. Молодая женщина отчаянно сопротивлялась, но скоро ее голова оказалась у его сжатого кулака. Он подергал цепь – шея Марины в кожаном ошейнике задергалась тоже.
– А теперь – боишься?
Марина с ненавистью скосила глаза на кулак, перевела взгляд на смуглое горбоносое лицо.
– Нет, сволочь. Давай – бей. У вас, оказывается, принято на слабых отыгрываться, да?
Вместо ответа горбоносый поднял с пола кастрюлю с принесенной жижей и медленно вылил девушке на лицо.
– Нет. Бить тебя не буду. Бить – «товар» портить, а я тобой еще попользоваться собираюсь. И мой брат собирается – а он джигит горячий. Может, еще братья – если вони не боятся. Вы, русские – грязные свиньи. А потом покупатель приедет – тебя помоют и дальше продадут, в Стамбул, там таких блондинистых любят – не один через тебя пройдет, пока совсем тряпкой не станешь. Так зачем бить? Себе в убыток.
Марина, глотая слезы и помои, испуганно смотрела на мучителя и непроизвольно отрицательно мотала головой.
– У меня муж есть. Он меня найдет и приедет. Он вас из-под земли достанет. Всех. И тебя – особенно. Он тебя на мелкие кусочки порежет и выбросит.
– Он? Клим твой, Байков?! Ха-ха, насмешила. Да ему перед смертью менты знаешь что сказали? Что ты утонула, машину твою в реке нашли, дом опечатали, так что и хотел бы – не нашел. Концы в воду, как у вас говорят.
Дагестанец снова дернул цепь, наклонился к лицу Марины и брезгливо поморщился от запаха.
– Тебя нет. Ты – покойница, труп, пыль. Муж твой – тоже труп и пыль. Сгорел заживо. Вместе с подругой твоей любопытной. Вместе с вашим семейным гнездышком. Хочешь – кино покажу? Мы сняли – занимательный фильмец вышел, не отказывайся, тебе понравится. Я попкорн принесу, посмотрим всей камерой. Не хочешь?
Тюремщик, делано огорчившись, в последний раз дернул цепь и встал.
– Ладно, заговорился я с тобой тут. Не буду задерживать. Приятного аппетита, – он издевательски хохотнул и вышел.
Где-то там, в совсем другом мире, где светит солнце и щебечут птицы, где люди ходят по земле, а не сидят в темных вонючих норах – затихли шаги. Не осталось ни единого звука, ни капли света. Марина сидела, привалившись мокрой головой к шершавому камню стены, и не чувствовала ни холода, ни боли, ни вони, только пустоту, гигантскую черную дыру, в которую, казалось, неудержимо вытекали ее воля к жизни, желание отомстить, ненависть к обидчикам – все чувства, которые держали ее на плаву в эти страшные дни. Молодая женщина чувствовала себя опустошенной настолько, что не нашла в себе сил даже заплакать, узнав о гибели мужа. Это конец. Конец. Марина закрыла глаза, но и за плотно сомкнутыми веками ее ожидала тьма. Всепоглощающая тьма и всеобъемлющая пустота, в которой ей, Марине, больше не было места. Как и в жизни. Она отстраненно представила себе, как ее выведут на свет – белую рабыню в кожаном ошейнике. Как масленые взгляды будут бесстыдно ощупывать ее тело, как к ней потянутся чьи-то наглые руки, и она будет перед ними полностью бесправной и беззащитной. Никто не знает, где она. Никто не придет ей на помощь. Никто по ней не заплачет. Никто. Клима сожгли, Светку тоже. Родители погибли в автокатастрофе, когда она еще училась в консерватории. Крестная – и лучшая подруга матери – послала девушке телеграмму, когда их уже похоронили. Не хотела, чтобы Марина с горя сорвала госэкзамены, она потом год с ней не общалась. Все эти утраты внезапно каменной горой навалились на Марину, и она почувствовала – пора, больше она не в силах этого выносить. Взяла в руку цепь, накинула на шею поверх кожаного ошейника, потом еще одну петлю, и еще. Цепь начала сокращаться, и спустя несколько витков девушка уже стояла на коленях, прижавшись щекой к стене у самого крюка, глубоко забитого в каменную кладку. Потом выпрямилась насколько могла, и резко дернулась всем телом вниз. Боль раскаленным лезвием ударила по шее, в глазах вспыхнул слепящий белый свет – и все. Больше она не чувствовала ни пустоты, ни отчаяния. Ничего.
* * *– Уф, запарился. – Комар стянул с головы расшитую тюбетейку, вытер ею пот со лба и метким движением отправил на вешалку. Потом достал из холодильника две бутылки ледяного пива, бросил одну товарищу, развалился в кресле, с удовольствием отхлебнул и озорно посмотрел на Клима. – Че-как, брателло, первый рабочий день прошел, местные не обижают?
Клим лежал на диване, выжатый как лимон, и медленно вливал в себя обжигающий горло холодом напиток. Говорить не хотелось. Не от того, что работой завалили, к нему отношение было особое, уважительное, да и после тюремных работ эта могла бы сойти за отпуск. Всего-то делов – смотреть, чтобы полуграмотные чернорабочие ровно клали кирпич, чтоб не нарушали пропорций, смешивая раствор, и не лодырничали, сидя в тенечке. А это их любимая работа, насколько он понял. Ну и следить, чтоб не крали материалы. Ведь несмотря на тысячелетние традиции ислама в этом регионе, строители и тут, и дома почти ничем не отличались. Так же охочи были до алкоголя, так же пытались вынести со стройки хоть какую-нибудь мелочь. Так же работали спустя рукава. «А может, это они у нас такому научились? – с досадой подумал Клим. – А ну их всех к лешему!» Больше всего его выматывало и доводило до нервного срыва напряжение этих последних дней. Понимание, что любимая женщина рядом, а он не может никак помочь или хотя бы дать знать, что он тут. Это, да еще жара выматывали, как многокилометровый кросс.
– Так себе, бывало и хуже, – кисло сказал Клим.
– Да уж, бывало, – весело ответил Комар. – Эй, не вешай нос – прорвемся!
– Скорее бы, – сказал сидевший на диване Клим, – а то я тут с ума сойду совсем со всеми их каляля-маляля. И главное – ведь ничего же не происходит! Я с этой стройки все глаза истер и таки не увидел Марины. Хоть бы краешек ее платья в окне показался – и то душа бы на место встала. Ничего, я этого… Расула в бараний рог согну, я его по стенке размажу, я его на кусочки разрежу – и на цепь посажу. И каждый божий день буду мучить, и каждый день по-разному. Я найду его жену – и украду ее, пусть почувствует, каково это, на собственной вонючей шкуре! – Клим сжал бутылку в кулаке с такой силой, будто это было горло ненавистного врага.
– Эй, не бушуй. Выпей еще, успокойся. – Комар с несвойственной для него заботливостью достал из холодильника еще одну бутылку и подал товарищу, сел рядом на диван. – Ты понимаешь, что мы с тобой – разведчики на вражеской территории. Мы не должны светиться, привлекать хоть чье-то внимание – иначе все. Мы просто исчезнем, и искать никто не станет. Я тут, в городе, нарыл кой-чего полезного. Эти Бекбулатовы – клан авторитетный и богатый. Милиция, гайцы – все под ними ходят. Плюс браки между родственниками. Тут и прокуратура, и местная власть, сам черт ногу сломит. И если переть в лоб – они только боевиков около сотни выставят, а выживешь – в суде скажут, что ты им дубинку сломал. Об себя. Так что грохнем гада по-тихому, заберем твою – и поминай, как звали. Вопросы есть?
– Нет, – угрюмо ответил Клим.
* * *Темнота – и боль. Марина пришла в себя, но пробуждение облегчения не принесло. Она все так же стояла на коленях, прислонясь к стене, шея затекла и жутко болела, в голове стоял непрекращающийся гул. Трясущимися руками размотала цепь вокруг шеи, жадно втянула заплесневелый воздух. Села. Отстраненно подумала, что виноват кожаный ошейник – из-за него звенья соскользнули, и она осталась в живых. Закрыла глаза и внезапно увидела себя и Клима в полутьме чешского костела. Вспомнила тепло его большой надежной руки и тревожный аромат белоснежных лилий. Вспомнила, как целовались под дождем, чувствуя во рту вкус воды и острое возбуждение от прикосновения к любимому человеку сквозь мокрую одежду. Клим, где ты? Я иду, ты меня жди – тут совсем немного осталось.
