Михаил Попов - «Нехороший» дедушка
— Есть основания считать, что он находится в вашем учреждении. Ипполит Игнатьевич Зыков. — В интонации моего голоса содержался намек на то, что тут, в «Аркадии», его удерживают насильно.
— А вот и доктор, — с большим облегчением сказала одна из девушек.
Полная, красивая как пирожное безе, женщина в белом. Она все слышала. Но смотрела на меня спокойно. Становилось понятно, что на биллиарде я здесь уже не поиграю. Сейчас меня выставят. Я был согласен. Хотелось бы только, чтобы вежливо, без вышибал. И я смогу с чистым сердцем доложить подполковнику, что меня «раскололи». Сам виноват. Но по второму разу меня сюда уж не погонишь.
— Пойдемте, — сказало безе.
Сердце мое опять дернулось.
Все смотрели на меня выжидающе. Мне хотелось просто удрать. Но было нельзя. Я медленно вернулся к креслу, взял с него свою куртку. Прости, Петрович, задержусь. Мне придется с ней пойти. И не из любопытства, хотя было понятно — про «дедушку» здесь знают. Если разобраться, я разведал достаточно: он здесь, так пусть подполковник гонит сюда своих орлов.
Женщина в белом повернулась и пошла в глубь здания. Можно было рвануть к выходу, но я двинулся за ней.
Лифт! В двухэтажном здании?!
Поездка была короткой и неприятной. Женщина на меня не смотрела и была абсолютно спокойна, что действовало мне на нервы, и так уже сильно перекрученные.
Я был смят и растерян, но убранство холла на втором этаже сумело меня поразить. Дубовые панели на стенах, фикусы в кадках и пальмы, медведи и стволы Шишкина на стене. Секретарша за столом с кремлевской лампой и страшным черным телефоном.
Меня попросили подождать «секундочку», я затравленно оглядывался. Секретарше я был неинтересен, она возилась со смартфоном — не все здесь стилизациея.
Итак, что сказать, когда спросят: зачем пришел? Изначальная легенда развалена моей паникой. Новую убедительную мне сейчас не сочинить. Говорить правду? Я представил, как глупо будет выглядеть моя правда: сбитые женщины, наказанные милиционеры, подполковник, спрятавшийся в камере собственного РОВД…
И дверь в кабинет открылась.
Белая врачиха впустила меня внутрь и ушла.
Убранство кабинета продолжало по стилю предбанник. Пятидесятые годы. Это я заметил краем сознания, потому что главное внимание занял человек в кресле. Толстый мужчина в белом халате, с голым, заостренным кверху черепом. Края бровей опущены, нижняя губа выпячена.
— Присаживайтесь.
Я присел, но он не начал говорить. Значит, это моя обязанность. Два раза проглотив слюну, я начал:
— Мне бы хотелось увидеть Ипполита Игнатьевича Зыкова.
— Вы его родственник?
— Сосед.
— Ну хоть что-то.
Он хочет сказать, что рад моему приходу?
— Что с ним?
Хозяин кабинета поиграл бровями.
— Нарушение мозгового кровообращения.
— Когда это случилось?
— Четыре дня назад. Состояние сложное, есть угроза инсульта. Мы делаем все возможное.
Так. Что же еще спросить?
— А-а, к вам его привезли?
— Нет, это случилось здесь, в том самом кресле, в котором сидите вы.
Представляю себе, старик пришел ругаться, он был странный уже в тот день, когда я его привозил в здешнюю ментовку…
— А почему вы не сообщили в милицию?
Брови поднялись и опустились.
— С какой стати? Человеку стало плохо, мы уложили его в палату интенсивной терапии. Попытались связаться с родственниками. Но у него с собой практически не было документов.
— Он скандалил?
По тонким губам врача пробежала усмешка.
— Скандалил.
— Тут что-то не так, — сказал я, хотя сначала собирался всего лишь подумать это.
— Что вы имеете в виду?
— У вас тут солидное, явно очень дорогое заведение, для чего вам тут держать, да еще в палате интенсивной терапии, нищего старика? Сколько это стоит в день?
— Триста долларов. Раньше было дороже.
— И вы хотите убедить меня, что так вы поступаете всегда — подбираете на дороге бомжей и укладываете…
— Нет, не подбираем. Ипполит Игнатьевич все же не бомж. Но вы правы, тут случай особый.
— А-а.
— Мы с Ипполитом Игнатьевичем хорошо знакомы. Меня, кстати, зовут Модест Михайлович, я директор и главный держатель акций этого предприятия.
Я опять сказал «а-а».
— Когда-то, давно, мы работали вместе с Ипполитом Игнатьевичем. В самом конце восьмидесятых. Я был ведущим инженером в разваливавшемся нашем институте. А он — заместителем главного бухгалтера, председателем местного комитета, потом возглавлял какую-то ревизионную комиссию… Уж и не помню, как это тогда называлось. Сколько он у меня крови тогда выпил!.. — вздохнул вдруг всем своим большим организмом Модест Михайлович.
— Не понял.
— А чего тут не понять. Назревала приватизация, акционирование, никто в этом ничего не соображал. А я соображал, — или думал, что соображаю. Повел, что называется, за собой массы, меня выбрали руководителем на конкурсной основе, и вот теперь здесь мы имеем то, что имеем.
— А Ипполит Игнатьевич бился за справедливость?
— Ну, слава богу, вы все понимаете. Не спорю, он истерически честный человек, чужой булавки не возьмет, но в определенные исторические моменты такие люди объективно превращаются в тормоз. Вредный, ржавый тормоз! — Директор опять вздохнул. — Если бы вы знали, сколько он написал писем, сколько накликал проверок, лет шесть или восемь мы в основном занимались тем, что отбивались, доказывая, что мы не воры, не бандиты, не обираем вдов и сирот.
Он говорил просто, не позируя, без самодовольства и злости. Сказать по правде, я даже где-то его понимал. Мне снова вспомнилась история с маминой стиральной машиной.
— Мы объективно не могли сохранить институт, ну, не нужен он был тогда никому, да и сейчас о реанимации речь не идет. Все ценное оборудование стало уже хламом, контингент поменялся. Кто смог перестроиться, тот работает и зарабатывает. Тем, кто захотел уйти, мы выплатили какие-то, по тем временам реальные деньги. Заметьте, никто на нас не жаловался, не судился с нами, только Ипполит Игнатьевич. Но так же не бывает: один прав, а все остальные — сволочи!
Иногда бывает, подумал я.
Модест Михайлович встал и сделался квадратным коротконогим человеком, его халат доходил почти до пола. Формирование приязни к нему во мне приостановилось.
— И вот, обратите внимание, этот самый Ипполит Игнатьевич, считающий нас ворами и хапугами, вдруг является с новым, каким-то совсем уж безумным скандалом. А мы, вместо того чтобы тихо его выпроводить, сбросить в районную больницу, укладываем к себе в палату, где каждый койко-день стоит десять тысяч рублей!
— А что он кричал, о чем скандалил?
Модест Михайлович остановился, посмотрел на меня мрачно.
— Знаете, у стариков такое бывает часто, им все время чудится, что их облучают, что за ними вот-вот явятся и украдут инопланетяне. Это тот самый случай. А тут еще и горе…
— Он говорил, что у вас тут работает какая-то установка, и она…
Директор поморщился, ему было явно неловко беседовать о таких нелепых вещах.
— Слава богу, вы все и сами знаете.
— А сколько ему еще валяться?
— Трудно сказать. Состояние стабилизировалось в известном смысле, но он пока недоступен.
— Как это? — вскинулся я.
Директор усмехнулся.
— Нет-нет, посмотреть на него вы можете хоть сейчас, просто он вас, скорей всего, не узнает.
— Но все-таки мы сходим к нему?
— Конечно.
Я был очень доволен собой. Расклад получался для меня идеально подходящим. Старика я нашел, но говорить с ним нельзя, ко мне не подкопаешься, и я через полчаса смогу уже рвануть к Петровичу, выполняя дружеский долг. Прощай, подполковник!
Мы вышли из кабинета.
— А много у вас больных?
— Нет, больных не много. У нас лежат люди, которые могут позволить себе дополнительную заботу о своем здоровье, работающие над своим имиджем, преодолевающие последствия предыдущих перегрузок.
Выводят из запоя, понял я.
— А почему никого не видно? Я вот пока не столкнулся здесь ни с одним пациентом.
— А мы в административной части. Палаты в крыльях здания. Сейчас мы туда пройдем.
Мы подошли к стеклянной стене, директор отпер ее электронным ключом, она как-то осмысленно пискнула, и мы покинули территорию пятидесятых годов.
— А там это специально — в административной зоне? Я имею в виду интерьер?
— Конечно, специально. Кабинет просто антикварен, хватило ума не уничтожать все евроремонтом. Там такие люди заседали! Есть любимая пепельница Микояна, письменный прибор, которым пользовался Устинов — ну, тот маршал. Каждая деревянная панель аутентична. И медведей, и Серова копировали чуть ли не члены Академии художеств.
Чувствовалось, он говорит об этом с удовольствием.
Мы довольно долго шли по тихому ковролиновому коридору, мимо стеклянных, полупрозрачных дверей. За спиной у нас гасли лампочки, впереди загорались.
