Данил Корецкий - Свой круг
Потом я только помню, как мелькали фонари, И мусора кругом в садах свистели.
Всю ночь я прошатался у причала, до зари, И в спину мне твои глаза глядели…
— А что, очень даже просто. Ермолай, ты мне друг?
— Спрашиваешь!
— Живет одна сука как ни в чем не бывало, а у меня из-за нее все кувырком…
Видно, наваждение нашло: то ли бутылка вина на нос, то ли бывалый парень-кремень Ермолай с его фиксами и татуировками, то ли песня лихая жалостливая, а скорее всего все вместе — как дурман, гипноз какой. Сейчас не веришь, а ведь пошел, и финку в рукав спрятал, как кореш подсказал, друг верный — сам вызвался на атасе постоять и научил, что потом делать.
Главное — перо выбросить и ручку протереть, и амба — концы в воду! А если все же заметут — не колоться, упираться рогом: знать не знаю, мимо проходил, вы мне дело не шейте, дайте прокурора! — и амба, отпустят! А если все же срок навесят — не страшно, скажи: я от Ермолая, и амба — не жизнь, а лафа! Кому сказать? Всем скажи!
И звонил, давил знакомую кнопку, руки вспотели у идиота, думал, не удержится в ладони скользкая рыбка, и кулаком стучал, пока соседка не выглянула: уехала, месяц не будет, шляются кобели, то один, то другой… Я от Ермолая! Да хоть от чертовая, иди отсюда по-хорошему, пока милицию не позвала.
Выкатился из подъезда со смехом, дура бабка, Ермолая не знает, при чем тут милиция, и внезапно гипноз прошел, и накатила дурнота, земля провернулась и булыжником в морду, но небольно, кажется, сейчас горло лопнет, и все потроха выскочат, и друга нет, помочь некому, да какой он друг — сволота приблатненная, под расстрел подвел и убежал, в штаны наложил, сука! — скорей в переулок, сюда, через проходняк, черт, забор!
Тыкался мордой в занозистые доски, на мусорный бак взгромоздился, перевернулся и копошился под забором в куче всякой дряни, пока, ободравшись, не протиснулся сквозь собачий лаз на ярко освещенную улицу, инстинктивно вытер морду левым рукавом — правой руки как не было: держал на отлете какую-то деревяшку вроде протеза; и нырнул в первую же подворотню, темными проулками дотащился до дома, вдруг из кустов парень-кремень: ну, колись, как оно все вышло. Бабка вышла, соседка… И бабку?! Вот что, кореш, закон знаешь — друга не сдавать, я с тобой не был, финарь в глаза не видел, понял? Перо выбросил?
Вон почему рука как протез — финка все еще в рукаве, в потных пальцах, а ведь не выскочила и в бок не воткнулась, значит, не для той и не для него жадная «щучка» на тусклом клинке! Бросил в водосточную решетку, не попал, звякнула рядом.
Ермолай орлом кинулся, схватил, осмотрел со всех сторон, понюхал… Она же чистая! Ты что, падла, туфту гонишь, нервы мотаешь?!
Глаз выпучил — дурной, бешеный, но не страшно: сам, гад, трусость выказал, «стремя» бросил, значит, правилку ему да пику в бок, как брехал-заливался. Не страшно: ведь ничего не было, примерещилось все, от чего же он так бежал? Как гора с плеч! Достал платок, утерся неторопливо, постарался ухмыльнуться зловеще в налитый яростью зрачок: сам, падла, с атаса ушел!
Кто ушел, я?! Задергался в искусственной истерике, забрызгал слюной, завыкручивался. Да я рядом стоял, за углом, просто видно не было! Ермолай корешей никогда не продавал, Ермолай за кента под вышку пойдет, он и тебя, слюнтяя, другом считал, потому и не трогает за такие слова, а то бы в куски попорол! Выругался длинно-предлинно, цевкнул через губу струйкой слюны, засунул привычно финку за брючный ремень и покатил разболтанной походкой. И к черту, чтоб тебя пополам перерезало!
Когда повзрослевший Золотов анализировал историю своего превращения, то пришел к выводу: псевдочеловеком его сделал Ермолай! И если бы кто-то сказал, что на самом деле перерождение произошло значительно раньше, он бы с этим не согласился.
Долгое время не мог понять, что вообще привлекло Ермолая к нему — обычному зеленому фраеру, какой интерес искал тот в его обществе? Деньги на вино? Так чаще тратился сам Ермолай! Компания, чтоб не пить в одиночку, неискушенный слушатель для его бесконечных бредовых историй? Пожалуй, но только отчасти: ведь та же дворняжка или любая другая шваль за стакан вина будет слушать самую несусветную чушь, да еще кивать и восхищаться.
Наконец догадался: Ермолаю до левой пятки восхищение всякой дряни, ему нужен был именно он, Золотов, порядочный мальчик из приличной семьи, каких не найти в привычном окружении, чтобы ему, а не жалкой дворняжке доказать: Ермолай — парень-кремень, ничем не хуже остальных, чистеньких, и житуха у него замечательная, веселая и разнообразная. В самоутверждении нуждался, хотя и слова-то такого не знал, а вот поди ж ты… И поглядывал цепко на кента-приятеля: верно ведь, что все у него, как у людей, — и хаты-кильдюмы, и чувихидворняжки…
Потому и напрягся, когда Золотов дворняжке в ухо въехал, насторожился: не на образ ли жизни его, Ермолая, рука поднята, не идея ли о «нехужести всех остальных» в кровь разбита…
Обо всем этом думалось потом, годы спустя, а тогда прокрался в дом, морду вымыл, утром все равно объясняться пришлось: нос-то распух, сказал — хулиганы избили.
Папахен разорался: нечего шляться по ночам, лучше делом занимайся да дома сиди.
Он и сидел — неделю носа не высовывал, в себя приходил.
Нет, хватит, с блатарями — никаких дел! От них за версту камерной вонью несет, откуда вышли, туда и вернутся, другого пути не знают и знать не хотят. Какая цель в жизни у того же Ермолая? Татуировками, фиксами, «делами» подлинными, а большей частью придуманными авторитет для зоны заработать! Значит, зона и есть главная и единственная цель! Хотя сам он того и не понимает. Побегает еще немного, погоношится — и туда.
Только Ермолай по-другому раскрутился. Через пару месяцев выпрыгнул на полном ходу из трамвая, он любил рисковость показать, чтоб все рты пораскрывали, и показал: споткнулся, замахал руками, равновесие удерживая, согнулся вдвое на бегу, если б не финка за брючным ремешком, то и удержал бы, выпрямился победоносно, зыркнул бы глазками, усмехнулся с превосходством — чего раззявились? — да воткнулся тусклый клинок с хищным щучьим вырезом в живот, пониже пупка, и дернуло его влево, под колесо, хрясь! — был Ермолай — стало два, действительно — все рты раскрыли.
Хоронить Ермолая ни один кореш, ни один парень-кремень да и вообще никто не пришел. Мать на законном основании — с горя — напилась до такой степени, что толку от нее не было никакого. Организовывал все вечный враг — участковый.
Много лет спустя Золотов понял, что Ермолай сыграл в его судьбе значительную роль, преподав предельно наглядный урок того, как надо жить и к чему стремиться, чтобы четверка небритых пятнадцатисуточников, понукаемая усталым пожилым капитаном, оттащила тебя по узкой, заросшей бурьяном тропинке в самый угол кладбища, к бесхозным просевшим земляным холмикам, на краю оврага, заваленного истлевшими венками и другим кладбищенским мусором.
Злую бесшабашность как рукой сняло.
Пошел в вечернюю школу, отдал направление комиссии, пояснил, что тяжело болел, потому несколько месяцев не появлялся, потому же пока и не работает. План набора школа не выполняла, лишний ученик был подарком, формальностями его не допекали.
Тем более что Золотов проявлял редкую дисциплинированность, занятий не пропускал, исправно сидел в полупустом классе от звонка до звонка, вскоре был назначен старостой и получил поручение контролировать посещаемость.
Стал ходить по домам, теребил прогульщиков по месту работы, требовал объяснения, справки, завел папку, в которую подшивал накапливающийся материал, анализировал его, составлял отчеты, несколько раз выступал на педсовете.
Вернулся в секцию, но через пару месяцев произошел инцидент с чужим пистолетом, все ребята почему-то решили — он сбил прицел, чтобы обойти соперника, и Григорьев, похоже, поверил… Ну и черт с вами!
Бесцельное шатание по улицам и бесконечные походы в кино остались в прошлом.
Теперь он проводил в школе все свободное время, помогал учителям вести учебно-методическую документацию, завучу красиво чертил расписание и в житейских просьбах не отказывал — в магазин слетать, врача вызвать, в очереди за билетами постоять.
Ему было приятно находиться в гуще событий, чувствовать себя нужным и полезным, тем более что нужным и полезным он стал для людей, от которых зависело получение хорошего аттестата и приличной характеристики.
Но результат превзошел его тайные ожидания.
Постепенно он превратился в заметную фигуру, соученики рассматривали его как представителя школьной администрации, и незадолго до выпускных экзаменов рябой тридцатилетний сварщик Кошелев, дремавший, если приходил на занятия, в среднем ряду, отозвал его в сторону и предложил магарыч за темы сочинений и вопросы билетов.
И снова зашевелилась пока не осознанная мыслишка, а во время субботника оформилась четко и определенно. Он взялся за уборку чулана, вытащил во двор и сжег в огромной железной печке три мешка ненужных бумаг, предварительно пересеяв и отобрав прошлогодние билеты, а главное — целую кипу шпаргалок, изъятых на экзаменах за последние годы.
