Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович
По своей учительской привычке Клавдия Петровна рассуждала трезво, придерживалась правила, что ребенку на старте его жизни закладывают в голову основы житейской науки не школа и не государство, а родители — отец с матерью, они намечают ему путь на будущее. Куда этот путь заведет их потом, будет зависеть от поводырей-правителей. Плохо, что умные и мудрые люди не стремятся в правители. Обычно в начальники рвется тот, кто понахрапистей; поводыри, как правило, умом не блещут, зато какие сноровистые! Встанешь на их пути — сшибут.
Это Клавдия Петровна знала не из книжек…
У Алексея Романовича Пунтуса три сына и две дочки. Всех его детей учила она добру и грамоте. Дочки — двадцатилетняя Юля и восемнадцатилетняя Оля — копии мамы. Как лебеди на пруду — чистенькие, ухоженные, обе мечтали о красивой любви, с упоением читали женские романы.
Девочки были в учебе прилежны, в драках не участвовали, не курили травку. Будучи подростком, Юля однажды закурила — для интереса («пацаны курят, а я что — хуже?»). Тогда досталось от матери — била по рукам хлыстом, приговаривая: «Не бери в руки гадость. Не бери. Прокуренных замуж не берут».
Зато мальчики — что широкий в кости калмыковатый Клим, что крупный, как бугай-производитель, Илья, что под стать ему смуглый до черноты толстогубый Юрик — первые на селе драчуны, но ленивые в учебе. Исключением, пожалуй, был добродушный Юрик. Зато все хлопцы ладные, крепко сбитые, рослые, нисколько не похожие на отца семейства. Тот и в молодости был толстый, словно перекормленный, а к старости превратился в глыбу мяса. Тучность не мешала ему быть образцовым руководителем колхоза. И в учебе он преуспевал. Не пошли дети в отца семейства.
Хуже всех учился Илья, но почему-то любил его отец, защищал всячески даже от взрослых. За каждую двойку, поставленную Илюше в классный журнал, Клавдия Петровна отчитывалась перед Алексеем Романовичем, тогда еще председателем колхоза.
— Мои дети не хуже твоих, — назидательно напоминал он учительнице. При этом его заплывшие жиром глазки сверкали антрацитом, точь-в-точь, как когда-то сверкали у ныне покойного родителя, Романа Евсеевича, первого председателя колхоза.
Роман Евсеевич был грозой сельчан, со всеми на «ты». Колхозники ему подчинялись, как батраки хозяину.
У Романа Евсеевича были перед районом известные заслуги: в двадцать девятом году он, активный молодой коммунист, руководил коллективизацией, ходил с наганом. Тем, кто сомневался в пользе коллективного труда, случалось, рукояткой выбивал зубы. На него робко жаловались. Зато район первым в области отрапортовал о стопроцентной коллективизации. А когда уже не нужно было размахивать наганом, его во время чистки лишили партбилета — за перегибы. Но до последних своих дней он так и остался грозным повелителем.
Сельчане его, даже беспартийного, боялись, как теперь боялись его сына. Люди, оказывается, привыкают бояться. И руководители это знают, поэтому часто их авторитет держится на страхе.
Где-то Алексей Романович вычитал: «Чем сильнее карательные органы, тем выше авторитет руководителя». И он добился того, что в Сиротине еще в тихое советское время был не один милиционер, а целых четыре и был купленный на деньги колхоза милицейский уазик, чего не было у соседей по сельсовету. На колхозные средства в центре села было построено двухэтажное краснокирпичное здание. В нем разместились отделение милиции, юридическая консультация, Госстрах и в подвале КПЗ — место для временного содержания хулиганов и таких алкоголиков, как косоглазый Алексей Зема. В сиротинском КПЗ перебывали почти все молодые и пьяные, за исключением разве что братьев Пунтусов.
Когда в ходе так называемой перестройки власть переменилась и милиция перешла на подножный корм, отделение по случаю скудного бюджета ликвидировали.
Кто-то из районных начальников, с согласия Алексея Романовича, приватизировал милицейский уазик. Это была своего рода взятка, благодаря которой здание, как и большая доля колхозного имущества, стало собственностью бывшего председателя колхоза. Алексей Романович, не долго торгуясь, сдал контору в аренду под казино дагестанцу Магомету Айдаеву.
Алексей Романович не стеснялся себя хвалить. Страстно хвалил своих детей. И дети это чувствовали, росли наглыми, часто пускали в ход кулаки. Не однажды избивали братьев Перевышек — близнецов Никиту и Миколу. Их отец, Андрей Данилович, в драки не вмешивался. Почему, братья поняли потом, но обида на отца осталась: такой сильный, а боялся какого-то неуклюжего коротышку. Только и заслуг-то, много лет был председателем колхоза…
Был! Сейчас все пошло по-другому… В большинстве своем хозяйственные руководители напоминали клещей, высасывающих из государства горячую кровь. Если их грубо отрывать от живого тела, хуже будет государству, и государство их оставило в покое, надеясь, что они, насытившись властью, сами отпадут. Но стяжатель в руководстве — не насекомое, он всегда помнит: часто даже передового рабочего жизнь превращает в обывателя, а массовый обыватель ленив, как одряхлевший мерин, на него даже телевизор действует как наркотик, подавляет в нем все живое и смелое. И стяжатель, не чувствуя над собой контроля, наглеет, смелее обворовывает свое государство. Против такого руководителя не вздумай протестовать, как любит повторять Алексей Романович, по рогам получишь. Это намек на то, чтобы люди помалкивали…
2
Сейчас горела пшеница ветерана колхозного строя Андрея Перевышки.
Как трудно ему достался этот хлеб! Набегался Андрей Данилович, выпрашивая в долг горючее, удобрения, посевной материал.
На днях он договорился с Альбертом Прудиусом, владельцем единственной в районе МТС (машино-технологической станции). Тот обещал дать комбайн, предупредив при этом: «За штурвалом сам будешь».
Дело привычное. Андрей Данилович почти сорок лет стоял за штурвалом. Не было в колхозе техники, к которой бы не прикасались его мозолистые руки. Не стало колхоза — не стало и техники. Председатель, никого не спрашивая, что-то продал, что-то сдал в металлолом…
Сегодня, в эту душную июльскую ночь, у старого Перевышки отняли урожай. И какой урожай! Не случись пожара, взял бы он по сорок пять центнеров с гектара. На этом поле в семидесятых годах доводилось брать и по шестьдесят.
Тогда, в семьдесят седьмом году, из Москвы приезжало телевидение. Должны были снять и передового механизатора Перевышку, который пахал, сеял и убирал этот клин. Из райкома предупредили: будут фотографировать, чтобы потом показать по Центральному телевидению.
Зная это, председатель колхоза с утра пораньше услал Перевышку в облснаб за какими-то запчастями. Сам встал за штурвал «Нивы». Вся страна любовалась Пунтусом, о Перевышке в передаче, посвященной «Широкому лану», не было сказано ни слова. Правда, в тот год орденами никого не обидели: Перевышке вручили «Знак Почета», а Пунтусу — орден Ленина.
И московские телевизионщики запомнили поездку в Сиротино, в знаменитый колхоз. Гостям был приготовлен щедрый стол. И Андрей Данилович помнил тот банкет, но не начало, а его конец. Из области приехал он в третьем часу ночи. Село еще гудело. Загудел и он. Леха Зема — еще держался на ногах — достал из-за пазухи солдатскую фляжку, и друзья вдвоем ее прикончили. Пили за урожай …
…Андрей Данилович спал тяжелым сном, когда что-то в голове екнуло. Соскочил с дивана — беда! Отлучился ненадолго. Оставил поле без присмотра, прилег на диван, думал, не уснет. Открыл глаза — в окне пляшут оранжевые блики. Поле горит! Ночь была безлунная, звездная. Небо от звезд казалось дырявым, будто сквозь него просачивался дым. Внизу, у самой земли, плясало пламя, освещая, как днем, обе лесопосадки.
Два километра от усадьбы пробежал Андрей Данилович, как спринтер. В молодости так не бегал. Бросился было тушить брезентовой курткой — сбивать пламя. Да куда там! Пламя бежало, как горная река.
Тем временем подрулила пожарная машина — допотопный ЗИС красного колера. Это жена мотнулась на «пожарку», забила тревогу.
