Татьяна Гармаш-Роффе - Частный визит в Париж
Он замолчал, поглядывая на опрятные, ухоженные, полосатые ван-гоговские поля, взбегавшие по холмам. Многие были уже убраны, и желтые круглые рулоны плотно упакованного сена вздымались на оголившейся земле нелепыми гигантскими колесами, будто соскочившими с телеги Гаргантюа, недавно тут проезжавшего. На других полях что-то еще росло, зеленело вовсю, словно не осень стояла на дворе и будто не зима была впереди. Ничего от российской осенней печали, от раскисших дорог, от зябнущих жалких глин с мокрыми бесцветными стогами, от улетающих крикливых стай и уходящего тепла – ничего от прощания с жизнью и предсмертной тоски русской осени…
– Денек как подарок, а?
– То, что мне нужно, – отозвался Вадим.
Он покосился на русского. Веселые серые глаза, всегда с каким-то неуловимым выражением: смешливо-нахальные и простодушно-ласковые одновременно. Рыжеватые усы топорщатся в улыбке. От него веяло энергией и беспечностью. Молодостью… «Ему все как подарок, – думал Вадим. – Склад характера? Или уверенное сознание своего таланта, дающее вкус к жизни?» То, что Вадим утратил… Максим и в фильмах своих такой – камера словно ласкает, лелеет, нежит каждую деталь. И все, до сих пор пустячное и банальное, становится событием искусства: солнечный зайчик, уместившийся в ямочку на нежном женском подбородке; бисерная россыпь капелек пота над налитым, как спелое яблоко, ртом; просвечивающее дорогим фарфором маленькое ушко; блик янтарного чая в тонкостенной фарфоровой чашке… Кадр, напоенный воздухом и светом, вобравший в себя бесконечность пространства и в то же время законченный, как картины мастеров… Он был, несомненно, романтиком, русский режиссер, и его созерцательный и чувственный романтизм самым неожиданным образом сочетался с задиристой полемичностью идей. Его публицистический пафос был Вадиму чужд и совершенно несвойствен как режиссеру; напротив, он высоко ценил в фильмах Максима то, к чему было устремлено его собственное искусство, – красоту. Ни смысл, ни мораль, ни философию – они все умещаются в понятие «красота». Такие вещи либо понимаешь, либо нет…
Поэтому-то они так быстро сблизились в Каннах, где год назад соперничали за «Пальму». Фильмы Максима вызывали в нем восхищение, прилив вдохновения и энтузиазм соперничества. «Я тебя обойду, – грозился Вадим, – увидишь…»
…Тогда, год назад, в Каннах, они сидели в ресторанчике вдвоем, далеко за полночь, сбежав от шумной фестивальной толпы, подальше от суеты Круазетт[2] от роскоши «Карлтона» и «Мажестика»[3] Город задыхался и плавился от жары, и даже ночью плыло и потело все: актрисы в дорогих туалетах, полицейские в тесной униформе, охранявшие их от мощного натиска по-пляжному полуголых поклонников, словно слипшихся от жары в одну необъятную влажную массу, испарявшую запахи моря, пота и дезодорантов. Потела на столе холодная бутылка водки, которую заказал русский и от которой никак было невозможно уклониться. Водка к ужину? Такого с Вадимом еще не было, водка должна употребляться перед едой, на аперитив, рюмочку! За ужином вино пьют, вино! Знает ли русский, сколько здесь водка стоит?..
От жары и от водки уши Вадима сделались ярко-красными.
– Ты профессионал, – говорил он, чокаясь на русский манер уже неведомо которой рюмкой.
– Ты тоже профессионал, – отвечал Максим.
– И актеры у тебя профессионалы. Классные профессионалы, – продолжал Вадим. – Ты правильно делаешь, что работаешь с профессионалами, вы еще это не растеряли. А мы почти растеряли, школы нет, профессионализм не в цене. Мы снимаем «видовое» кино, мы подбираем смазливых девочек на улицах и крутим их мордашки перед камерой, пытаясь придать хоть сколько-нибудь смысла их пухлым губкам и распутным глазкам… У нас играют не актеры, а камеры! Не так уж много осталось настоящих профессионалов, а новых нет и о старых забываем, – каялся он. – В Японии таким актерам дают звание «Национальное достояние», а мы… И я в том числе… Я тоже виноват, лично виноват… Есть у нас такой актер, старый друг моих родителей, я его с детства знаю и ему обязан своей профессией и даже своим именем: это он предложил назвать меня Вадимом… А как тебе нравится – имя ведь это русское? Он говорил – русское… Ну и вот, запил он. Давно уже запил, много лет назад, и никто его не снимает больше, и я тоже не снимаю, а ведь какой актер! Какой актер, знал бы ты, таких теперь нет…
Максим согласно кивал. Количество выпитой водки никак не отражалось на его лице, только глаза блестели.
– Я, значит, снимаю кино, а он, сокровище национальное, спивается, никому не нужный… Не-хо-ро-шо! – помотал головой Вадим. – Знаешь что? Я его в следующий фильм позову! Это грандиозная идея! Позову, непременно позову, у меня и сценарий есть – прямо для него! А я – я ведь и не подумал о нем. Забыл. Вычеркнул, скотина…
– За мной тоже такие грехи водятся, – вторил ему Максим, – тоже есть актеры, старая гвардия, и мы в долгу перед ними… Но, сказать по правде, – он поднял указательный палец, – работать с ними удовольствие относительное, весьма-а относительное: они тебя учат на съемочной площадке, как тебе твой фильм снимать… Не ты ставишь фильм, понимаешь, а они! Молод, говорят, чтобы нас учить…
– Ты увидишь, сам увидишь, что это такое! Если удастся его из запоя вывести, тогда ты увидишь… Да, собственно, ты должен его знать, ты же знаешь наше кино: Арно Доран. Знаешь?
– Что-то не соображу…
– Ну правильно, и не сообразишь. Доран – это его настоящее имя, в кино он был известен как Арно Дор. Он снимался…
– Конечно, знаю, я видел фильмы с ним…
– «Бессловесная осень»?..
– А как же!
– Помнишь его в этой сцене, где его жена…
– Классика.
– То-то и оно, классика… А я ему даже не звоню. Мог бы позвонить, хотя бы как старому другу семьи… Я его обязательно сниму в следующем фильме…
– Правильно, – кивнул Максим. – Хороший актер, с настоящей театральной школой, таких уже и у нас мало осталось… Правильно говоришь, свинья ты.
– Я разве говорил, что я свинья?
– Говорил. Только что.
– Я такого не говорил.
– Ну, скотина. Ты сказал, что ты скотина.
– Скотина – говорил. А свинья – нет.
– А что, есть разница?
Вадим задумался. Максим тоже.
– Повтори-ка мне: ты сказал – Доран? – вдруг проговорил Максим. – Настоящая фамилия Арно Дора – Доран?
– Да, но известен под именем Дор…
– Я знаю… Странно, что я об этом раньше не задумался…
– О чем? – не мог понять Вадим.
– И это он предложил назвать тебя Вадимом?
– Ну да! Что ты так заинтересовался вдруг?
– Почему он предложил назвать тебя русским именем? Это имя редкое в России, нетипичное, почему?
– Странный ты какой-то. Он находит это имя красивым. К тому же у него был какой-то в роду предок, аристократ… Он ведь аристократ у нас, Арно.
– Где?
– Что где?
– О черт, где предок был? Во Франции?
– Нет, в России. Он там на русской принцессе женился или графине, не знаю я… Ты что, знаком с кем-то из этой семьи?
– Кажется…
– Да что ты? Вот Арно будет рад! Он ведь столько времени искал своих русских родственников, но безуспешно… И кто это?
– Вадим!
– Что?
– Ну пошевели мозгами!
– Пошевелил.
– И что?
– Не знаю.
– Напиши мою фамилию по-французски.
– Ты хочешь сказать… – глаза у Вадима сделались круглыми. – Слушай, ты что, хочешь сказать, что… А ведь правда, действительно! Я не сообразил, твою фамилию все произносят «Дорин», а его «Доран»[4] но это действительно может быть одна и та же фамилия… Вот это да! Что же получается?..
– Получается кое-что интересное…
– То есть ты – его родственник?
– Вполне возможно… У меня тоже был предок француз, в русской транскрипции Дорин, который женился на русской княгине. В 1841 году. Их первый сын уехал во Францию, где женился, другой – по имени Вадим, заметь! – остался в России, тоже женился, у обоих были дети, внуки, правнуки – одни в России, другие во Франции…
– Подожди, не тараторь так! – помотал головой Вадим. – Ничего не понял.
– Два. Сына.
– Два, значит, сына, – напрягал растекающиеся мозги Вадим, – один остался в России, другой вернулся во Францию?
– Да. Была еще дочь, но она вышла замуж за разночинца и стала революционеркой. Умерла в тюрьме и детей после себя не оставила…
– Значит, получилось два сына, – туго усваивал Вадим. – И две семьи: одна в России, другая во Франции… Да?
– Да. – Глаза Максима блестели. – Связи семей разорвались в революцию. Мои бабушка с дедушкой не успели эмигрировать…
– Какая жалость… – прошлепал непослушными пьяными губами Вадим.
– Дедушку расстреляли красные, бабушку сослали в Сибирь в начале тридцатых…
– Это ужасно…
– Их сына – моего отца – отдали в детдом, где ему дали фамилию Ковалев. Я тоже вырос под этой фамилией… Мой отец с трудом по крохам восстанавливал правду о нашей семье.
![Марк Арно - Чемодан из Гонконга [ Межавт. сборник]](/uploads/posts/books/148447/148447.jpg)
