Павел Шестаков - Рапорт инспектора
— От кого он пришел?
— Я решил.
Он не закончил.
— По моему поручению? — спросил Мазин прямо.
— Не знаю.
В нем не чувствовалось того напора, который вызнал гнев Мазина в машине у шахматного клуба.
— Вы связали поведение Редькина с анонимкой?
— Нет, — ответил Горбунов неожиданно твердо.
— Почему?
— Не знаю, — снова повторил инженер, на этот раз совсем не логично, ибо связь между письмом и намеками Редькина, казалось, находилась на поверхности. — Не пришло в голову.
— Извините, Владислав Борисович, но я не могу вам поверить. Это же очевидно: сначала анонимка, а за ней и сам шантажист.
Горбунов вскочил и забегал по индийскому паласу, заметался на своей искусственной лужайке, лихорадочно выбрасывая маленькие ножки в экзотических туфлях с загнутыми носами.
— Вы правы. Я должен объяснить.
— Попробуйте восстановить разговор с самого начала.
— Хорошо. Он позвонил. Я открыл.
Горбунов перестал бегать, сел напротив Мазина я попытался сосредоточиться. Мазин не торопил его.
— У этого парня хамская манера не здороваться. Есть такие шизики. Увидит тебя и несет с ходу какую-то чушь, будто вы расстались пять минут назад. Это ненормальность, я думаю. И невоспитанность тоже. Появился он, ни слова не говоря, разделся, стянул грязные туфли, не развязывая шнурков, и прямо в дырявых носках вошел сюда, в комнату.
Мазин представил, как злили Горбунова торчащие из дыр Женькины пальцы.
— И что же он понес?
Но Редькин и не думал ничего «нести с ходу». Хотя действительно, не поздоровался и уселся в кресло бесцеремонно, однако о намерениях своих распространяться не спешил.
— Помолчать пришел? — спросил Горбунов, не скрывая раздражения.
— А? — переспросил Редькин, будто не дослышав, и добавил, пояснил вполне серьезно: — Выпил я.
— С горя или от радости?
О радости можно было говорить только с издевкой, слишком уж не похож был Редькин на радующегося человека. И он издевку, несомненно, понял, но сказал безразлично, как глухому:
— Вам моего положения не понять.
— Опять институт? Готовься получше — примут.
— А вы поможете? — спросил Редькин в лоб.
— Я не ректор.
— Ректора нашему брату не помогают. У них клиентура высокопоставленная. Нам простой человек нужен, что трудовой копейкой не побрезгует.
— Взяток я не беру.
— При чем тут взятка? О помощи речь.
— Странный ты парень, Евгений До экзаменов-то полгода с лишним! Я тебе сто раз говорил: попадешь ко мне — топить не стану. И все, точка. Лимит моих возможностей.
— Напрасно цену набиваете.
— Я вскипел, — сказал Горбунов Мазину, восстановив первую часть разговора с Редькиным. — И надо ж мне было дать ему телефон, как принято при курортных прощаниях! Он впился в меня, как клещ!
— Продолжайте, пожалуйста.
— Ты рехнулся! Что ты плетешь?
— Я не плету. Я говорю серьезно.
— Откуда ты взял, что я беру взятки? Редькин обвел комнату рукой:
— У вас большие расходы. Все это дорого стоит. Вам нужны деньги.
— Я их зарабатываю! Понимаешь, дубина?
— Вот как? А я думал, кассы грабите. Мазину Горбунов сказал:
— Это так глупо прозвучало, что я за шутку принял сначала.
— Только за шутку?
— Да, неуместную шутку.
— Не верится, — усомнился Мазин. — Вы так много жаловались на нервирующие вас домыслы, что не могли подумать о шутке.
— Не о веселой шутке, конечно. Я хотел спустить этого наглеца с лестницы.
— Спустили?
— Нет. Я не люблю скандалов.
— И это единственное, что вас удержало? Горбунов подскочил:
— Нет! Я живой человек и мне не безразлично, откуда распространяются грязные слухи о моей особе. Не вижу в этом естественном желании никакого криминала.
Мазин кивнул согласно:
— Я тоже.
— Представь себе, дорогой Женя, грабить кассы — мое любимое занятие. Редькин усмехнулся криво:
— В самом деле? А убивать людей не пробовали?
— Это ты про механика из таксопарка? Мое дело. Разве ты не знал?
— Слыхал, да полной уверенности не было. Неприятно, наверно, было топить? Вода холодная.
— Как-то не обратил внимания сгоряча.
— И совесть вас не мучает? Горбунов взорвался:
— Психопат!
— Почему психопат? Меня бы мучила. А вы вот спите спокойно, я уверен.
— Да что ж мне беспокоиться?
— Вдруг случится что-нибудь, произойдет.
— Что со мной произойти может?
— Сами знаете.
Горбунов — Мазину:
— Он сидел здесь, как мрачный пророк, как ворон, и каркал, делая вид, что знает обо мне какие-то странные вещи.
Женька действительно походил на ворона. Длинные темные волосы падали на воротник черной вельветовой куртки. На желтом лице провис длинный, худой нос. Сидел Редькин ссутулившись, положив руки на острые, прорисовывающиеся сквозь штаны коленки.
— Прекрати-ка паясничать. Если есть, что сказать — скажи, если нет, иди домой выспись. Что тебя принесло?
— Рок.
— Какой еще рок! Его давно не танцуют. Редькин напряг лицо:
— Не нужно шутить. Вы ведь поняли, что я говорю о судьбе.
— Ничего я не понял из твоей галиматьи. Он не возразил.
— Что ж. Человеку, потягивающему коньячок из собственного бара, такое понять трудно. Но рок существует. И ждет своего часа. Может быть, он в одной из этих бутылок. Страшный джин, который ждет того, кто неосторожно повернет пробку.
— У меня и джин ест.
— Опять шутите? Слепец.
— А ты шизик. Типичный шизоид. Что тебе мерещится?
— Мерещится? Нет, я вижу. Я вижу, как ветер уносит листья. Все мы листья, гонимые ветром. Гонимые ветром… Есть такой знаменитый американский роман. Я не читал его. Но он есть. Я знаю.
— Может быть, опохмелишься, пока тебя не унесло?
— Налейте, — согласился Редькин снисходительно.
— Джину?
— Джину. Я уже не боюсь. Мой джин на свободе. А ваш еще в бутылке. Берегитесь.
— Псих.
Редькин выпил торопливо и поднялся.
— Светский разговор не получился. Слепой пришел к глухому. — Он вдруг захохотал. — Кот катался без забот, не смотрел на красный свет, налетел на бегемота.
— Нельзя тебе много пить.
— Скоро не буду.
— Бросишь?
— Брошусь.
— Он сказал — брошусь? — переспросил Мазин.
— Да, брошусь, я запомнил, — подтвердил Горбунов.
— И ушел?
Редькин смеялся:
— Прощайте, благополучный, процветающий любимец женщин. Прощайте, гражданин Синяя Борода. Где вы прячете ключ от комнаты, набитой трупами? Вы носите его на колечке с монеткой? Напрасно! Многия вам лета в местах не столь отдаленных.
И он пропел, проскандировал тонким, срывающимся голосом:
По тундре, по тундре, по широкой равнине,
Где поезд идет Воркута-Ленинград.
— Сказал все. Дикси. Имеющий уши, да слышит. Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок!
— Наконец он убрался, выбормотав весь свой набор идиотских слов и куплетов, — заключил Горбунов. — С тех пор я этого кретина, слава богу, не видел.
— Это не удивительно, — сказал Мазин. — Вчера Редькин выбросился с балкона своей квартиры.
«Я выбрал смерть» — так было написано на клочке бумаги, что лежал на кухонном, покрытом грязной клеенкой столе, в квартире Редькина. Записку забрал эксперт, но Мазин не сомневался, что эти отчаянные и в то же время высокомерные слова написал сам Редькин, хотя подписи под ними не было, и было заметно, что написаны они не в день смерти, а раньше — паста давно высохла, бумага припылилась, к ней присохли черствые хлебные крошки, следы какой-то давней трапезы. Никакой свежей еды на кухне не нашлось. Похоже было, что Редькин дома не харчился.
То, что три подводящих под жизнью черту слова Редькин написал неделю, а возможно, и месяц назад. Мазина не удивляло. Самоубийства замышляются не сразу и не сразу свершаются, а иногда, к счастью, и проходит черный туман, одумывается человек, потому что смерть по своей воле противоестественна и против нее с восстает не только разум, но каждая живая клетка. И записка Редькина свидетельствовала, как трудно далось ему последнее решение, что не раз выходил он на повисший над залитой асфальтом землей балкон и возвращался, объятый ужасом, пока не победила больная, подточившая, наконец, волю к сопротивлению мысль. Но что породило эту безумную мысль, какие неразрешимые или показавшиеся такими обстоятельства?
Балкон в квартире Редькина выходил на север, туда, где город заканчивался группами высоких, недавно построенных зданий. Сразу за ними, без традиционной окраины из мелких полусельских домишек, начиналась ухоженная совхозная степь, разрезанная на квадраты полей недавно сбросившими листву лесополосами. Сквозь легкий, прозрачный туман Мазин видел эти поля — одни уже покрылись зеленью озимых всходов, другие еще лоснились напитанным влагой черноземом. И невольно тянуло к этим просторам от каменных сот, в которых людей разделяют лишь немногие сантиметры стен, но стен железобетонных, и люди по обе их стороны редко знают даже фамилии друг друга.
