Ольга Лаврова - Шантаж
«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».
— Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча…
«Опять молчишь?»
Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.
Внезапно Миркин взорвался почти на крике:
— Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..
27
Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.
Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон — и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.
Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».
Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.
В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:
— Можно убирать?
И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье — ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.
Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».
— На-астя! — урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.
В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.
Знаменский хотел было угомонить ругательницу — ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:
— Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!
Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внутреннего пользования».
Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.
— Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.
— Вы думаете, это настоящий? — невинно спросила она.
— Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.
— Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!
— Зина, на минуту!
Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.
— Зинаида Яновна, наш эксперт, — представил Знаменский.
Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.
— Антонина Валериановна утверждает, что принимала браунинг за игрушку. Ты его осматривала?
— Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверняка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.
— Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…
— Спасибо, Зина, все.
Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.
До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывками — отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.
— Не скажете ли, зачем к вам приходил этот человек? — показал он фотографию Чистодела.
— Хотел отдать долг Борису.
— А этот?
Прахова долго рассматривала шантажиста.
— Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.
— Полно, Антонина Валериановна, фотография достаточно разборчива.
— Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?
— Первый раз вижу.
— Ну? Что я говорила?
— Антонина Валериановна, совершенно точно известно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.
— Да?.. Ну, если известно… Но в жизни он гораздо красивее.
— Так кто он и с какой целью вас навещал?
Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:
— Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?
— Такая работа.
— Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!
Смешливо фыркнул ощупывавший стену миноискателем оперативник. Настя где-то невдалеке вновь принялась браниться.
«Нет, это не допрос — это оперетка!»
Знаменский с трудом сохранял серьезность.
— Надеюсь, вы не ждете, что я приму ваше объяснение за чистую монету?
— Полагаете, я стара? Вы просто невежливы с дамой, голубчик!
Зазвонил будильник. Прахова огляделась в поисках своих лекарств.
— Где моя гомеопатия? — строго вопросила она Пал Палыча. — Такие маленькие коробочки — три круглые, три квадратные? Боже, вы все так перерыли, что теперь не найти! Никто не видел? Шесть коробочек…
Внезапно она замолкла, уставясь в угол. Знаменский проследил за ее взглядом. Присев на корточки, Миша Токарев достал из кармана перочинный нож и поддел одну из паркетин. Та поднялась вместе с несколькими соседними.
— Пал Палыч, тайник!
Из образовавшейся дыры Миша извлек большую и явно очень тяжелую жестяную банку. Торжествуя, понес Знаменскому, водрузил поверх пасьянса:
— Шлих, Пал Палыч.
— Вот мы и добрались до сути дела. Откуда у вас золотой песок, Антонина Валериановна?
Прахова еще пыталась бороться:
— Его приобрел мой покойный муж.
— Который по счету? — язвительно осведомился Токарев и отправился на дальнейшие поиски.
— Второй… А может быть, третий… Когда я волнуюсь, я их путаю.
— И вы хранили его — тоже как память?
— Ну, мало ли, на черный день…
— Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?
— Моему мужу, — упрямо поправила Прахова.
— Значит, он у вас давно?
— Ну разумеется!
— Зина! Можно установить, когда добыто золото — много лет назад или недавно?
Кибрит отозвалась откуда-то слева:
— Даже очень легко!
— Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?
— Не понимаю, о чем вы.
Знаменский переставил неподъемную банку на черный стол, предложил Праховой собрать карты — раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменский мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.
Когда столик очистился, Пал Палыч галантно поблагодарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).
— А теперь, Антонина Валериановна, позвольте познакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благодаря которым я и получил санкцию на обыск.
Прахова посерела.
И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:
— Пал Палыч, еще тайник!
И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.
— Мадам, — проникновенным пасторским голосом укорил он, — с вами грыжу наживешь, право слово!
Ах, если бы он еще знал о Париже!
28
Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».
Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко — осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотографию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служащим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.
— И что теперь? — спросил подполковник милиции, помогавший Томину.
«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»
— Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, — наперекор сомнениям произнес Томин вслух.
