Андрей Федоров - Двенадцать обреченных
— Сашка Олейчик?
— Получается, что так. Если не предположить, что вы все наняли того Скокова и послали друг другу мины и отраву. И побежали стрелять.
— Она оттуда не свалится?
Таня заглянула снизу (коробку я поставил на стеклянную полку):
— Там что-то приклеено.
Я взял коробку.
Приклеено. Конфетная бумажка, фантик. От конфеты «Коровка».
Вот и все. Послание отмечено тем же знаком.
— Телка. Я же тебе говорил. Сувенир, который прислали Полубеловой, — фаянсовая корова.
Таня пристально смотрела на меня, теребила халат на груди, шевелила губами.
— И что же? Что с тобой?
— Вот это я и забыла! Это слово. Нехорошо по ночам не спать. Голова же не варит; психиатр. Телка! Ты грешишь теперь на Сашку Олейчика, а ведь он намекал мне на эту телку!
— Пошли на диван! Рассказывай!
— Мы же вспоминали с ним Гагры! И всех нас. И как ходили в горы к Гиви. Он сначала все хвалил те времена. Юность комсомольскую, светлые дела! А потом как-то сказал, что ты, мол, все говоришь, что какие там все мы собрались хорошие веселые люди, как нам повезло, что мы все, не сговариваясь, встретились. И оказались все такие чуть не идеальные…
— Три пары приехали вместе…
— Да, все верно, но Сашка как-то неохотно, с брезгливостью сказал, что не все там были хорошие люди, а один мужик вообще сумасшедший.
— Кто?!
— Я расскажу, как он мне рассказывал. Мы же все выходили во двор, если помнишь, а мы — с ним. Он мне предложил в прятки сыграть. Конечно, он говорит, хотелось от всех спрятаться. Там сарай, коровник. Фонарь, он говорит, какой-то керосиновый. Он туда. А там под фонарем, глядит, один из семерых мужиков, наш, что с нами за столом только что сидел, совокупляется с телкой. Как это у вас, психиатров, называется? Ну, не важно. В общем, Сашка говорит, то ли он чем зашумел, то ли окликнул, только тот обернулся и они друг друга узнали. Сашка ушел в дом и меня увел. А тот потом как ни в чем не бывало.
— Кто?!
— Я спрашивала. Сашка говорит, что это теперь не важно, он мне привел пример, что не все такие идеальные там собрались, а тот вообще был чокнутый. Сашка знает.
— Больше того, Таня! Сашка знает маньяка! Отсюда и эти телки…
Загремел телефон.
— Да, он здесь, — сказала в трубку Таня.
Это была Света.
— Еле номер нашла. Догадалась. Андрей, Даня сбежала! Я виновата, задремала, так ведь скоро три часа. Удрала. Я знаю, что она побежала искать какого-то Скокова. Его адрес? Где? Я так поняла, что на квартире у Худур и Бориса. Деньги у меня… увела. Тыщ четыреста вроде. Ножик. Ты знаешь, где живут эти Худуры?
— Знаю. Сейчас туда мотану. Спасибо. Я буду звонить.
Таня наблюдала, как я собираюсь, с той же усталой улыбкой.
— И куда же?
— Пока к покойникам на дом. Надо эту чуму перехватить. — А может, она и права… нас, живых мужиков, трое осталось. Или Гешка…
— Нет, не Сашка, — улыбнулась Таня, — он самый из вас нормальный.
Глава 9
Я занял у Тани четыреста тыщ — больше у нее не было.
— Еще на книжке немного. Ритуальных. А ты разве отдашь?
— Возьми часы. Новые, двести стоят.
— Да на кой черт. Ладно, оставайся живым и отдай мне долг… Мне звонить в милицию? Кто меня будет защищать?
Этого я не знал. Был почти уверен, что киллера (конечно, это был не сам Сашка, тем более не Генка) не хватит уже на второй заход. Он же выполнил почти все задание. И ему едва ли известно, что в двух случаях он промазал. Даже в трех. Хотя наше всеведающее телевидение успело сообщить еще вчера о взрыве на Плющихе со случайным покойником. И не сообщило о моем трупе. Может, ему некогда смотреть телепередачи? А сообщали ли по радио?
— Звони! — решил я. — Позвони, но расскажи только о коробке и им ее отдай.
— Соседка скажет, что у меня кто-то был.
— Мало ли. Ты не замужем. Наврешь. Только выбери себе любовника не из Москвы. С машиной.
— Сашку.
— Нет! Сашка нужен мне. Я знаю, что ты не веришь, но у меня по-другому пока не выходит. Может, мы с Даней сами изловим киллера сегодня же. Мне бы еще часов десять свободы.
— Какие вы все… — Таня стояла в дверях и смотрела мне вслед, — активные… живые какие-то. Сколько у меня кавалеров было, а? Одна маленькая ошибка — и вся жизнь побоку.
— Еще не вечер, — сказал я на прощание. Что я еще мог сказать?
Три часа тридцать минут. Почти не брезжит. Ночи уже длинные.
А далеко ехать. Аж ведь к Кунцеву. Отсюда далеко. Любой патруль прекратит мою «следовательскую» и всякую другую карьеру надолго или навсегда: никаких документов, в карманах пистолет и револьвер. И кусок хлеба с паштетом в промасленной бумажке.
Первая, вроде бы не служебная, машина пронеслась впритирку.
Длинные тени. Моя тень повесилась на стене дома, но это тень от обломанного сучка. Может, моя тень пугает водителей?
Пронеслась «скорая». Вспомнилось сразу: «И случайные прохожие кувыркаются в „неотложки“».
Да, я случайный прохожий. Я одинок. В Париже в этот час танцуют на набережных…
Вот еще одна. Тормозит. Тень «повешенного», весьма оживившись, встала на крышу «жигуленка».
— Куда?! Сколько?! Покажи!
Я показал. Я бы мог показать «трайдент».
— Отдавай сейчас, я посчитаю и подумаю.
Я достал браунинг. Их было двое: мужчина и женщина. Женщина спала.
— Это что?!
— Не хочешь добром — я доеду сам.
Он открыл дверцу.
— Никаких попыток свернуть к патрулям или к милицейской машине. Мне нечего терять. Доедем, я отпущу тебя. Даже дам денег. Я добрый бандит. Бандальеро.
И мы поехали.
Женщина не проснулась. Я сидел сзади и пытался не дремать. Шеф изредка косился, может быть, выбирая момент для провокации или диверсии. Летели тени и огни, огней становилось все меньше. Мы погружались в окраину, и я вдруг заметил знакомый дуб и четырнадцатиэтажку.
— Здесь! — Я сунул шефу две сотни, он промолчал и ждал, наверное, выстрела. Представляю, как ему было весело. Но я тоже ждал выстрела и, вылезая, держал браунинг в вытянутой руке. Пятясь ушел за угол. Я не хотел выдавать места, куда собрался проникнуть.
Я не хотел знать, жива ли женщина в машине или шеф, лица которого я так и не разглядел, возит с собой труп. Я не хотел знать, куда он поедет теперь и свернет ли он к ближайшему отделению милиции. Я не знал, добралась ли сюда Даня. Мне бы следовало захватить с собой сотовый аппарат. Но я его, украденный или экспроприированный у Чацкой, где-то забыл.
Менты могли уже быть здесь. Это чудо, если они не добрались до квартиры Худур и Бориса Смуровых… Забыл, который этаж. Лифт почему-то работает. Да нет. Еще помню. Шестой этаж. А ведь я, в общем, только что здесь был. Прошло двадцать, даже меньше… прошло всего тринадцать часов. За эти тринадцать часов были убиты шесть человек, а могли быть убиты девять.
Шестой этаж. Шесть убитых, из них двое посторонних, случайных: свидетельница и милиционер…
Дверь в квартиру Смуровых издали казалась целой. Но в двух шагах от нее я увидел, что замок взломан. Оба замка.
В доме стояла полная, не городская, натуральная, дачная тишина, и звук от хлопнувших дверей лифта еще висел в лифтном колодце.
Четыре часа пятнадцать минут. До рассвета еще полчаса, и то это будет бледный свет от неба. Но в конце концов, я должен был… может, я мог бы помочь Дане, если она здесь.
И я вошел в квартиру покойных Смуровых.
Я тут знаю все. Я должен помнить, как стоят в гостиной диваны и кресла, где фальшкамин и подсвечники. И дверь в кухню. Еще двери в две спальни. А ведь там я не был. Тихо.
Я снял в прихожей ботинки, оставил их там (даже ботинки-то чужие!) и вроде бы бесшумно… нет, я вернулся и попытался обеспечить себе тыл — запереть дверь на лестницу. Даже в кинотриллере обращаешь на это внимание: почему, мол, дверь-то не запер, чудак? Теперь, конечно, пришьют! Один замок сработал. Теперь без шума не войдут. Кто бы то ни был.
Босиком, бесшумно я вошел в гостиную.
Окна светятся. Слабо, но светятся. Не от неба, от города. От спящего города. А в Париже танцуют на набережных…
В глубине квартиры звякнуло.
Я стоял и ждал. На фоне темной прихожей (дверь туда я не закрывал) едва ли меня могли увидеть. И браунинг. Но больше не звякало. Не стало звуков. Я пошарил по стене (слабый, «мышиный» шорох) и наткнулся на выключатель.
Все вокруг вспыхнуло. Засверкала гостиная. Зеркалом, подсвечниками, кнопками аппаратуры, стальными строчками «SONY», «PANASONIC» и вовсе «FILLIPS». В креслах и на диванах — никого. Дверь на кухню приоткрыта, в спальни — закрыты.
Я тихо пошел к кухонной двери, следя за мебелью. Но не поморщился кожаный диван. Не смутилось кресло, не заерзал камин. И за ними — только пустое, сумеречное пространство.
Свет вспыхнул и на кухне.
Вот так мы все и бросили с Борисом вчера утром. Нужна зрительная память. Разве так все стояло? Но ведь тут могли быть дочери Смуровых. Банки из-под пива не выброшены. Бутылка пустая и захватанная — вот она. Не вымыты вилки и тарелки. Конечно, всем не до того…
