Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына
Кашин озадаченно приотстал: баянист был совсем не прост, и подстроиться под его разговор оказалось трудновато. Он сделал еще попытку:
— А какой другим людям от этой сокровенности смысл?
— Не пытайтесь казаться мудрым, это не надо вам. Я не хочу вас обидеть-с, но поймите: я в два раза старше вас, уже одним этим имею право на свой мир, который со временем обретете и вы, я не сомневаюсь, хоть вы и… из угрозыска. Этот мир умрет со мной, другим от этой сокровенности не будет смысла, потому что немыслимо человеку познать чужую душу. Тем более — мою. Я ведь ма-ахонький, хе-хе! Переменим тему, переменим тему! Так чего вы хотите от кабацкой теребени-дребедени?
— Я сначала вот что хочу узнать: зачем вы сели за мой столик — разговор завели, выпивать стали?
— Это чиновничье-с. Обожаю власть предержащую! — снова заерничал баянист, но сразу изменил тон: —Любопытно стало поглядеть, ознакомиться, что же это за народ. Не успели одного прибрать — второй туда же лезет! Любопытство, просто любопытство.
— Ну, откуда тебе знать, зачем я туда пошел? Может, я просто ресторанный любитель?
— Любитель! — снисходительно фыркнул Гольянцев. — То по тебе и видать, что любитель. Хоть бы уж не темнил-с.
— Вы знаете, кто Мишу убил? — осторожно спросил Семен.
— К чему мне знать! Если и знаю — не скажу. Таким, как я, лишняя откровенность — нож острый… даже буквально. А вы знаете?
— Я знаю. Это Черкизова шайка-лейка.
— Может быть, и так, мне-то что.
Они подходили к окраине. В темноте Витенька ориентировался вполне. Кашин не спрашивал, куда они идут, шел с ним, то отставая, то снова прибавляя шаг.
— Я думал, — сказал он, — вы нам поможете, Витя.
— Ну что вы! — откликнулся тот. — Это ваше с Черкизом дело, вы с ним друг против друга стоите, ну и бейтесь себе на здоровье, кто кого! Откуда мне знать, который из вас лучше. По мне, так в сяк человек — гной, смрад и кал еси, это я в жизни твердо усвоил.
— Неправда это! — скрипнул зубами Семен.
— А вы не перебивайте! Опять двадцать пять: запокрикивал-с!
— Пр-ростите, — с трудом произнес Кашин.
— С богом, что уж там! Черкиз, значит, вам нужен. А какие, извините, у вас имеются личные достоинства, чтобы я вас ему предпочел? Скажу откровенно: знаю такого, знаком-с. И многие удовольствия от общения с ним испытываю: мягкий, деликатный, и в душе, и в движениях тонкость надлежащая обозначена… прелесть! Главное — сложный, к таким особое почтение полагается иметь. А от общения с вами, уважаемый, никакого удовольствия, простите, не чувствую. Так что сами видите… Не резон!
— А то, что он от крови не просыхает, — это что? Колчак тоже, я слыхал, свою сложность и тонкость имел: музыку там, картины любил, в театрах плакал, а кто пол-России кровью залил?
— Смрад, смрад человек, — вздыхал Витенька. Он остановился возле забора, окружавшего крохотную избушку, сказал облегченно: — Ну, вот я и дома. Спасибо за компанию!
Дотронулся до дверного кольца. Кашин удержал его руку:
— Постой! Ты отказался, я так тебя понял?
Баянист молчал.
— Так вот что! — выкрикнул Семен.
Гольянцев опасливо зашипел:
— Тише, тише!
Агент снизил голос и продолжал:
— Баталов погиб… ладно! Страшно, но пережили. Я умру — тоже переживут. Так ведь на мое место третий придет! А вместо него — четвертый! И так — пока мы эту банду не высветим. А высветим ее обязательно. А ты, подлюка, будешь со своим баяном нас на кладбище провожать да земелькой присыпать? Да как ты другому-то станешь в глаза в ресторане смотреть, а, гад?! Ведь ты их сейчас — обо мне речи нет! — на смерть посылаешь, молодых-то ребят! Вот она, твоя сокровенность, в чем заключается, ее ты ищешь? А еще о людях говоришь… Сам ты — гной и смрад!
Последние слова получились почему-то невнятными, и, произнеся их, Семен с ужасом почувствовал, что плачет — от бессилия, злости и унижения. «Ну, все! — промелькнуло в голове. — То-то этот слизень теперь нахохочется!» Однако на Витеньку поведение Кашина произвело иное впечатление. Он привалился к калитке, постоял минуту, вглядываясь внимательно в Семена, шепнул обессиленно:
— Ладно…
— Чего ладно? — упавшим голосом спросил Семен.
— Я подумаю.
Слезы мигом высохли, и Кашин сказал строго:
— Чего думать? Сейчас давай выкладывай!
— Нет, нет, — бормотал баянист. — Я не могу так… Подумаю, время надо… ты что! Легкое ли дело — с Черкизом связаться!
Почувствовавший уверенность агент перебил его бестолковые речи:
— Ладно болтать-то! Говори, когда! Я долго ждать не могу, по лезвию хожу, сам понимаешь!
— А? Да, да! — заморгал Витенька. — Послезавтра… Нет, послезавтра понедельник. В среду, в среду приходи! Да не в ресторан, а сюда, домой, где-нибудь после обеда, а? Я подумаю пока…
— Ну, думай! Слушай, — Кашин придвинулся к баянисту, — из ваших, из ресторанных, никто меня больше не опознал?
— Что, боишься? — ехидно спросил Гольянцев.
— Как же не бояться! — Семен вздохнул.
Витенька шагнул во двор и сказал вдруг:
— А ты я меня бойся. А то ведь всяко может получиться, ваше дело такое: перестанешь оглядываться — ан оно и себе дороже стало. Впрочем, договорились: приходи-с!
И захлопнул калитку.
15
Нам, нужны красные купцы, маклеры, нам нужны спецы-заготовители, калькуляторы, нам нужны люди, сведущие в торговле, в экономике нашего края.
Для того, чтобы этих людей нам получить, организован губернский комитет содействия коммерческому образованию.
ИЗУЧИМ!Организовали рабочие уголок Ленина при клубе им. Владимира Ильича и решили изучать ленинизм.
И записалось уже 16 человек.
И занятия начались.
И литературу решили купить. Пока еще литературу не получили. Ждем. А ленинизм все-таки изучим.
ЖогинОт баяниста Кашин возвращался счастливый и обессиленный. Улицы были темны, дорога просматривалась плохо. Только немножко отошел от Витенькиного дома и уже несколько раз споткнулся или сошел с тротуара. Кое-где еще горели окна, Семен пересекал идущее от них свечение, но дальше снова приходилось привыкать к темноте. Однако окна были, как вехи, он шел от одного к другому.
Навстречу ему никто не попадался. А сзади кто-то шел. Очень осторожно. Семен едва ли обратил бы внимание на этого идущего, если бы, случайно оглянувшись, не заметил тень, легшую на светлый квадрат окна.
«Черт возьми, — холодея, подумал Семен. — Эт-того еще не хватало». Ужас положения не сразу дошел до него: достало еще соображения в одном из переулков свернуть, перебежать на другую сторону и затаиться за кустами, лезущими из палисадника.
Он стал ждать. В одной комнатке дома напротив горел свет, там сидели за столом двое мужчин, а женщина на табуретке кормила ребенка грудью.
«Живут же люди!» — завистливо вздохнул Семен.
Преследователь вскоре показался, но действия его были совсем не такими, какими их предполагал увидеть Семен. Вместо того чтобы, резко свернув за угол, встретиться с объектом слежки лицом к лицу или же броситься за ним в темноту, он далеко по широкой дуге обогнул дом и тихо-тихо стал продвигаться вдоль палисадника, за которым как раз и стоял Семен. Кашин со страхом и недоумением ждал его приближения. «Сзади за шею, и — на себя!» — обдумывал он прием, сдерживая дыхание. В эту минуту свет из окна лег на бледное лицо человека, и Семен узнал в нем Степку Казначеева, агента первого разряда, хорошего приятеля, если не сказать — друга.
Сначала Семен опешил. Однако надо было действовать, и он, подобрав с земли сухую ветку, ткнул ею в Степкину спину и скомандовал:
— Стоять тихо! И руки вверх!
Степка бросился в сторону, запнулся, упал, и Семен насел на него. Мужики в окошке оживились, стали показывать на них пальцами, но женщина прикрикнула на них и задернула занавеску. Сразу стало темнее.
— Слезай, ты чего? Сдурел, что ли? — придушенным голосом сказал Степа.
— А ты чего это за мной ходишь? Кто тебе велел?
— Больно ты мне нужен! Войнарский просил покараулить. Он, дескать, у нас молодой, мало ли что…
Семен Обиженно запыхтел и встал.
— Перетрухал, ага? — продолжал подначивать Казначеев, отряхиваясь. — Вот так-то. Это тебе не мел у доски грызть. И не гвозди Налиму в сапоги садить.
Их учитель математики в реальном, злой Налим, ходил в училище зимой в валенках, а весной и осенью — в сапогах. Но обязательно переобувался перед уроками, в учительской у него стояли ботинки. Как-то Степка с Семеном забрались в учительскую и забили в подошвы Налимовых сапог по огромному гвоздю. На них донес кто-то из своих же ребят, и Кашина с Казначеевым хотели выгнать, но просто чудом все обошлось благополучно, если не считать денег, внесенных родителями за сапоги, да основательной порки, полученной дома.
