Картер Браун - Том 22. Коварная красотка. Обуреваемый страстями. Рыжая-бесстыжая. Клоун
— Зачем? Приведи хоть один вразумительный довод.
— Потому что ты храпишь, — ответила она. — Вставай!
Она схватила меня за руку, потянула и заставила сесть. Я простился со всеми надеждами поспать и закурил сигарету.
— Это просто отвратительно, — сказала Грета. — Такой замечательный день, а ты посмотри на них! — Она развела руками, и я, только из вежливости, огляделся.
Луис спала, положив щеку на ладошку, дыхание ее было легким, на губах — полуулыбка. Один из охранников растянулся на траве неподалеку от нее и внушительно храпел. Другой сидел, прислонившись к дверце машины и обняв свою винтовку, и сна у него не было ни в одном глазу. Поймав мой взгляд, он ухмыльнулся и подмигнул.
Я тоже подмигнул в ответ и вновь посмотрел на Грету:
— Не вижу ничего плохого. В общем-то мне это даже нравится. Почему бы не соснуть часок?
— В такой замечательный день? — возмущенно спросила она. — Ну нет, мы не будем так бездарно терять время, Эл. Мы отправимся гулять и посмотрим, куда течет тот ручей с другой стороны холма.
— У него свои дела, а у нас свои, — кисло проговорил я.
Грета встала, и я тут же опять улегся на траву.
— Нет-нет, вставай! — быстро возразила она и больно ткнула меня острым каблучком в солнечное сплетение.
Омары и шампанское так бурно запротестовали против подобного обращения, что мне пришлось быстро сесть.
— Мы пойдем гулять, милый, — решительно сказала Грета, — даже если мне придется тащить тебя на себе!
Был ли смысл спорить? Жалобно бурча и шатаясь, я поднялся на ноги.
— Ты жестока и безжалостна, как плантатор! И зачем я только связался с тобой!
— Ты совсем обленился, — холодно проговорила она. — Это очень плохо, ведь одновременно ты стареешь. Становишься жирным, лысым и ленивым — бр-р!
— Я не жирный и не лысый, — возразил я с достоинством. — Ленивый — может быть, но это фамильная черта. Мой отец любил посиживать перед камином и вскрикивал, когда у него загоралась борода.
Она с сожалением посмотрела на меня:
— Помню, первый раз я смеялась над этой историей, когда ходила в первый класс!
— А что, во времена Гражданской войны[5] были школы? — поинтересовался я.
Она пнула меня каблуком в голень, поэтому первые двадцать метров нашей пешей прогулки я прошел хромая.
— Разве Не чудесно? — Грета сделала такой глубокий вдох, что ее блузка чуть не лопнула от напряжения. — Мы должны наслаждаться красотой природы, Эл.
— Это как раз то, что я говорил прошлой ночью, когда…
— Эл! — В глазах ее появился мрачный блеск.
— Хорошо, — поспешно согласился я. — А то ты подкуешь мне другую ногу, и тогда мне потребуются костыли.
Мы прошли еще немного и добрались до вершины холма. Теперь я понял, почему Грета хотела забраться сюда. В двухстах футах от нас, журча по каменистому дну, струился ручей, сбегая в долину. До нее с того места, где мы стояли, было мили две.
— Вот! — торжествующе выкрикнула Грета. — Тебе нравится?
— Мило, — сказал я. — Совсем как картинка в воскресном приложении, спасибо. Теперь давай вернемся и поспим.
— Не будь дураком, — сердито фыркнула она. — Ты думаешь, я тащилась сюда только для того, чтобы бросить взгляд с вершины холма? Я собираюсь спуститься вниз и хотя бы ноги омыть в этом горном ручье.
— Ну что ж, желаю хорошо провести время, — ответил я.
— Ты идешь со мной или… или ужинаешь сегодня в одиночестве? — ласково поинтересовалась она.
— Ненавижу есть в одиночестве, когда посмотреть не на что, кроме жратвы, — неохотно сознался я.
Она взяла меня за руку и так стремительно ринулась вперед, что чуть не выдернула ее из плечевого сустава. В следующий момент мы уже неслись вниз по крутому склону к ручью. Я скакал как сумасшедший, перепрыгивая через большие глыбы и делая такие гигантские шаги, будто двигался почти в невесомости. Позади я слышал беспомощный смех Греты, но обернуться и посмотреть на нее не было никакой возможности.
Я откинулся назад, стараясь вдавить каблуки в землю, и в конце концов мне удалось немного притормозить. Грета промчалась мимо меня, словно ракета, выводимая на орбиту, потеряла равновесие и упала головой вперед прямо в ручей.
Еще мгновение, и я был вознагражден зрелищем двух длинных, стройных, восхитительно загорелых ног, легко взметнувшихся вверх и болтающихся с немым призывом на фоне ясного неба. Ножки, открывшиеся до самого начала нежных кружевных трусиков, — вот все, что осталось от Греты доступного человеческому глазу. Остальное скрылось под водой.
Когда мои полные достоинства широкие шаги поднесли меня ближе, я увидел, что и ноги, неистово побившись минуту, скрылись под водой. Я остановился на берегу ручья как раз вовремя, чтобы успеть полюбоваться появившейся из воды русалкой с дикими выпученными глазами, заляпанной грязью.
Изнемогая от хохота, я опустился на землю, затем перевернулся на живот и стал от бессилия колотить по траве кулаками. Грета неуклюже выкарабкалась на берег и теперь стояла, глядя на меня. Тонкое шерстяное платье льнуло к ней, словно отвергаемый любовник, волосы прилипли к голове, вода текла с нее как из прохудившейся дождевой бочки.
— Очень смешно! — придушенным голосом проговорила она.
— Солнышко, — выдавил я, — когда ты моешь ноги в ручье, это действительно зрелище!
Я уже стонал от смеха, но в следующее мгновение меня окатил ливень. Я взглянул и увидел, что Грета стоит надо мной, собрав руками подол и выжимая его на мое лицо.
— Как тебе это нравится? — удовлетворенно спросила она.
— Просто замечательно, — сказал я. — А твои трусики не сядут от такой стирки?
Лицо ее переменилось, покраснело, она отступила на несколько шагов, стараясь придумать, что мне ответить. Потом вдруг раздался смешок, и она начала хохотать. Она хохотала и в тот момент, когда это случилось.
Звук был такой, будто земля раскололась надвое. Так, наверное, разрывались бомбы большого калибра на улицах Берлина во время Второй мировой войны. Сначала мне показалось, что мои барабанные перепонки лопнули, но потом я услышал другие шумы, помельче. Тонкие свистящие звуки становились громче и громче и переходили в удары и хлопки, словно раскаленные добела стальные осколки падали вокруг нас.
Я толкнул Грету на землю и упал на нее, обхватил голову руками, уповая на лучшее. Она неистово извивалась, стараясь сбросить меня, освободиться от тяжести, и я вспомнил, как видел однажды в Лондоне пару любовников, убитых взрывной волной, навеки слившихся в бесконечном мгновении экстаза. Они были на вид целы и невредимы, но оба мертвы.
Когда хлопки и удары затихли, я поднялся на ноги и помог Грете встать. Лицо ее было белым как мел, дрожь сотрясала тело.
— Что это такое?
— Не знаю, — ответил я. — Нужно пойти посмотреть.
— Похоже, будто бомба взорвалась!
— Может быть, началась третья мировая война, — сказал я. — Но чтобы узнать, нужно опять подняться на холм.
Скользя ногами по траве, я стал взбираться вверх. Грета шла за мной. Если спуск составил пару сотен футов, то путь вверх равнялся пяти милям: через каждые два ярда я сползал вниз.
Когда мы наконец добрались до вершины, я был весь в поту и сипло, тяжело дышал. Грета отстала от меня футов на двадцать; она еле двигалась, и на лице ее застыло выражение муки. Я посмотрел в ту сторону, где стояла машина, чтобы убедиться, что с Луис Тил и ее охраной все в порядке, — и замер в тупом недоумении, не решаясь поверить своим глазам.
Склон холма был абсолютно ровным и пустым, только трава мягко колыхалась под дуновением полуденного ветерка. В пятидесяти ярдах от того места, где я стоял, виднелось большое пятно обнажившейся черной земли. Дымок еще вился над горящей по его краям травой.
Грета вцепилась мне в руку, ее ногти больно впились в живую плоть.
— Эл… — голос ее звенел на грани истерики, — что случилось, где машина?
— Машина, — бестолково повторил я. — Какая машина?
Глава 10
Ее ногти еще глубже вонзились в мою руку.
— Нет! — прошептала она. — Нет, Эл… пожалуйста, нет!
— Ты сказала, было похоже на бомбу?
Я резко выдернул свою руку, освобождаясь от ее пальцев, и она чуть не упала, потеряв равновесие. Нетвердыми шагами я направился к чернеющему пятну, рассматривая землю под ногами. Мне встретилась потемневшая пробка от шампанского и искореженная хромовая планка, украшавшая раньше капот «кадиллака».
Через несколько ярдов вещей стало попадаться больше: разодранная и изломанная туфля, несомненно принадлежавшая женщине, трубка из верескового корня с ясно видными следами зубов у основания и — самое ужасное — палец с ненакрашенным ногтем, на котором все еще плотно держалось кольцо с печаткой.
