Сергей Зверев - Обряд на крови
— Далеко, однако. К родне в Отрадное, — еще не до конца придя в себя, справившись с волнением, слегка подрагивающим тонким голоском ответил Айкин, но, увидев, что молодой мужик вешает ружье на куст и тоже присаживается поодаль у костерка, уже совсем расслабленно, облегченно добавил: — Еще недельку топать. Мало. Совсем близко.
Старик хохотнул, но тут же охнул и сдвинул брови к переносице, поглаживая поясницу:
— Эдак у тебя ловко получается — то далеко, то близко? Это как посмотреть, что ли? С одного конца или с другого?
— Так, так, — согласно, просветлев лицом, закивал Айкин, принимая шутку. — Когда спешишь — шибко далеко выходит. А когда топаешь потихоньку — совсем близенько, совсем рядом получается… А ты, дедка, захворал, чё ли? Спина у тебя болит, да?
— Да прихватило немного. Ничего, расхожусь, бог даст. Мы уже с Андрюшкой калеными камушками погрели.
— Камешки — хорошо… но плохо, однако. Давай я тебя, дедка, правильно полечу?
— Так у нас же времени нет, а, Андрюш? — вопросительно глядя на молодого, сказал старик. — Скоро ж вечерять начнет, идти же надо?
— Ничего, Иван Семеныч, — откликнулся тот, — пусть полечит, если умеет. У них, говорят, это неплохо получается. Да и куда я с тобой таким пойду?
— Хорошо, хорошо, — радостно подскочил, засуетился Айкин, уловив из разговора мужиков, что никаких возражений от них не последует. — Надо тогда большой-большой костер жечь. Землю сильно греть надо. Потом ямку копать будем. Лечить тебя будем.
Вдвоем с молодым мужиком Андреем нарубили толстого ясеневого сухостоя, сложили его в громадную кучу и подожгли.
— Пока земелька греться будет, надо много-много еловых лапок натаскать, — оживленно проговорил Айкин и, первым отбежав на полста метров от пышущего невыносимым жаром огромного костра, смахнув топориком невысокую мохнатую елочку, принялся быстро обрубать с нее ветки и ломать самые тоненькие из них на мелкие кусочки.
Когда костер полностью прогорел, Айкин сдвинул горячие угли в сторону и начал копать яму на месте кострища, сноровисто ковыряя отмерзшую, оттаявшую землю выструганной из березки узкой заточенной лопаткой. Потом быстро сгреб в нее заранее заготовленную хвою и выдал команду Семенычу: «Снимай штаны, дедка. Полезай быстренько в середину». Усадив старика в яму, он присыпал его хвоей, обложил по кругу целыми еловыми лапами, а поверху на них еще и фуфайку расстелил. Теперь лечебное сооружение доходило старику до самых подмышек.
Управившись с делами, Айкин опустился рядышком с Семенычем на корточки, пытливо заглядывая ему в глаза:
— Ну как, дедка? Маленько припекает? — спросил через несколько минут.
— Да есть немножко. Как будто горчичниками по кругу облепили.
— Ничего, ничего, скоро хорошенько запечет. Скоро поможет. Так еще мой дедушка Монокто свою ревматизму лечил.
Через некоторое время Семеныч, закряхтел тихонько, зашевелился. Шумно задышал. У него на лбу густую испарину выбило.
Уложив безропотно перенесшего долгую «процедуру» деда на лапнике недалеко от снова заведенного костерка, Айкин нерешительно подошел к молодому мужику.
— Спасибо тебе, Аким, — сказал тот и, улыбнувшись, по-дружески похлопал доморощенного лекаря по спине. — Семенычу-то явно полегчало.
— Зачем спасибо, — сконфузился растерявшийся ульча. — Так же всегда надо, — пролепетал, — так же все делают.
— Надо бы чем-то тебя угостить, но у нас с собой, извини, ничего съестного нет. Ходил вот недавно на охоту, но ничего не подстрелил. Не подфартило.
— Почему не подстрелил? — недоверчиво, недоуменно покосился на него Айкин. — У тебя, чё ли, патронов нет?
— Да есть патроны, конечно. Просто ничего по пути не встретилось. Одного только кабанчика и видел. Стрелял по нему, но промахнулся. Точнее — не успел я его как следует на мушку взять. Стрелял уже фактически по пустому месту.
— Ну, тогда пойдем — убьем быстренько? — в предвкушении сытного ужина воодушевился Айкин. — Дедка, наверно, кушать хочет?
— Хочет, конечно, — усмехнулся мужик, с ходу раскусив, разгадав его маленькую хитрость.
— Тогда пойдем… пойдем, — смутился ульча, уронил взгляд на свои растоптанные торбаса, зачем-то оглядел их придирчиво со всех сторон и нахмурился, будто новую дырку на них обнаружил. — А Семеныч пускай пока еще маленько полежит. — Пробормотал, а про себя подумал: «Шибко умный он, однако! Сразу понял, что я тоже есть хочу. Ему врать, наверно, совсем нельзя. Ни за что его не обманешь».
Хорошо поохотились, скоренько. Долго зверя искать не пришлось. Уже на соседнем увале Айкин стронул с лежки и нагнал на ставшего на «номер» у входа в ложбинку Андрея устроившуюся на дневку одиночную козлуху. А уже через час томилось в заложенной плоскими камешками ямке под кострищем жаркое из свежей козлятины и доспевали нарезанные крупными кусками «шашлыки» на воткнутых в землю наклоненных к огню ивовых прутиках.
Хлопоча над приготовлением обеда, Айкин жмурился от удовольствия, посасывал язык и причмокивал — вдоволь напился теплой звериной крови, когда спускал ее из разваленной козлячьей брюшины. Напарник по охоте Андрей от этого вкусного и полезного «блюда» почему-то отказался, и Айкину досталось почти целых пол-литра аппетитной, пахучей, дымящейся на морозе юшки. Потому он уже не слишком сильно страдал от голода, ведь был почти наполовинку сыт.
Жаркое вышло на славу. Сверху покрыто темно-вишневой хрустящей корочкой, а внутри — мягкое и сочное — просто во рту таяло. И дедка с Андрюхой, уплетая с большим аппетитом, не уставали его нахваливать, чем только все больше вводили Айкина в краску. «Зачем столько ненужных слов говорить? — с легкой досадой думал он. — Зачем их напрасно тратить? Разве и так без слов не ясно? Это только бабам позволено трещать без умолку, как каким-то глупым сорокам».
И еще больше обескуражил его Андрей, когда прямо, без околичностей спросил, откуда у него взялся такой большой синяк под глазом, кто его так сильно разукрасил. Так и застыл Айкин с открытым ртом, едва не подавившись куском непережеванной козлятины. А в голове крутилось: «А-на-на, разве ж можно самому у человека такое спрашивать?» Долго молчал, но потом все-таки решился поведать новым знакомцам о своих злоключениях без всякой утайки: «Этот молодой и шибко умный мужик все равно меня раскусит, все равно поймет, что вру. Лучше уж сразу рассказать ему обо всем, как на самом деле было. Да и зачем обижать хороших людей? Опять против себя настраивать? Подумают еще, что я плохой человек, что я что-то плохое против них задумал».
Рассказал все, что помнил. Без утайки. Как отмечали дома чуть ли не всем поселком удачную охоту, как кричал на него потом одуревший братишка Болда… Как, немножко очухавшись, но все еще сильно под балдой, прокрался на свое сгоревшее подворье и долго ошарашенно лупал глазами на торчащую посередине пепелища голую и страшную печную трубу. Как потом снова пил водку у приютившего его старого собутыльника нанайца Мишки. Как слушал в пьяном угаре вполуха рассказ корефана о чьих-то страшных кровавых приключениях, о наехавших в поселок ментах. Как проснулся потом под вечер в тайге с Мишкиным рыбацким вещмешком, с разламывающейся с похмелюги башкой и пялился на него, ничего не соображая… Как потом добирался на перекладных до Хабары. Как ехал на попутном «КамАЗе». Как вылез на Хехцире. Как потом долго и упорно топал по тайге, постепенно прозревая…
Мужики слушали откровения Айкина очень внимательно. Молча, не перебивая. И только, когда он закончил свой рассказ, старик положил свою теплую сухую руку на его коленку, заглянул в глаза и покачал головой:
— Ну и наворочал ты делов, Акимушка. Страшное дело, чего натворил. А все ж эта водка проклятущая. Будь она неладна… Так теперь же тебе, получается, и к родне-то нельзя…
— Почему нельзя?
— Да потому. Потому, что тебя там тоже искать почнут.
— Конечно, будут, — подключился Андрей. — На тебя уже точно и в Приморье ориентировку отправили. И в Отрадное, в первую очередь, если у тебя там родня проживает. Да и во все места, где есть вероятность того, что ты там объявишься. Понимаешь?
Понять-то, он понял. Чего ж не понять? Не совсем еще глупый, однако. Но как же принять такое? Как привыкнуть к этой худой, чернющей, как сажа, мысли? Ведь по всему выходит теперь, что и идти-то ему больше некуда. Совсем некуда, сколько лоб ни три…
Сидит Айкин, как дряхлый старик, сгорбившись, глядит в огонь широко открытыми, но совсем незрячими глазами. Глядит и шепчет еле слышно: «И что же мне делать теперь? Что?! Я же совсем не знаю! Ничего не знаю. Я же — простой парень… совсем простой парень, а не какой-то шибко умный исачила?!»[44]
Славкин
Сумерки сгущались быстро. На глазах. Уже через двадцать минут после захода солнца вокруг стояла полная темень. Такая плотная и непробиваемая взглядом, что хоть ножом ее режь. И только от свежевыпавшего снега в свете чахлых невзрачных звезд исходило слабое размытое сияние, как на жиденько подсвеченном танцполе в каком-нибудь захолустном «суперклубе» для местной «крутой» шушерни.
