Виктория Платова - Куколка для монстра
Я попыталась сесть, и находящиеся в комнате люди никак не отреагировали на это, предоставив Павлику объяснение со мной.
– Не стоит волноваться, – попытался он утешить меня, по-прежнему никак ко мне не обращаясь, и я вдруг с острым любопытством подумала о том, как же они называют меня, девушку без имени, между собой, – ничего такого не произошло.
– Ничего такого, что не могло бы подождать до утра? – настаивала я.
– Ничего страшного, – стушевавшись, уточнил Павлик.
– Не стоит ей ничего объяснять, – решительно прерывая наши пререкания, сказала Стерва. – Время, время, мальчик мой. Никаких проколов быть не должно.
– Это связано с моим ребенком? – Я почувствовала неизвестный мне доселе панический страх и даже попыталась прикрыть рукой живот.
Мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы, Лица у всех троих вытянулись, исказились и застыли, – как африканские ритуальные маски. Мужчина даже вытащил трубку изо рта и еще пристальнее посмотрел на меня: теперь к бесстыдству присоединилось выражение плохо скрытого разочарования.
– Шит, – тихо выругалась Стерва, выразительно глядя на Павлика.
И снова я узнала это слово – «дерьмо» – на том самом развязном английском, на котором убили Кеннеди…
– Что-то с ребенком? – настойчиво повторила я. – Почему меня привезли в операционную?
Никто не отвечал. Секунды складывались в минуты, а в комнате висела гнетущая тишина. Первой пришла в себя женщина. Она подошла ко мне и участливо коснулась плеча.
– Давайте отложим тягостные объяснения до утра.
– Нет, – упрямо настаивала я, – давайте объяснимся сейчас.
– Хорошо. Последние показания обследований малоутешительны. Необходимо срочное хирургическое вмешательство.
– Это связано с ребенком?
– Лара! – не выдержав, перебил женщину Павлик. – Лара, не стоит…
Но, кажется, меня больше не занимали ни холеная стерва Лара, ни анестезиолог Павлик. Я не отрываясь смотрела на мужчину. В его лице, не слишком выразительном, но запоминающемся, была какая-то скрытая, враждебная мне сила. Его бесстрастные глаза всасывали меня, как две воронки, а легкая ухмылка, разрезающая губы – неровно, как тупой нож консервную банку, – лишала остатков сил.
– Не стоит беспокоиться, дорогая, – очень тихим голосом сказал он. – Верьте нам, все будет хорошо. Вы верите?
Я ничего не ответила. Не смогла ответить. Лицо мужчины дробилось за клубами сизого дыма, но теперь оно странно приблизилось ко мне, я даже могла различить маленькие колючие точки зрачков и несколько крупных оспин на правой щеке.
То ли от этих оспин, то ли от дыма – слишком ароматного, слишком приторного – я снова почувствовала приступ дурноты.
– Вы можете не курить? – слабым голосом попросила я.
Мужчина улыбнулся кончиками губ и аккуратно положил трубку в карман.
– Все будет хорошо, – снова повторил он. – Вы верите?
– Владлен, – обратилась к нему женщина. Все это время она тоже внимательно смотрела на меня. – Владлен, ей действительно плохо…
– Ничего страшного, – успокоил Владлен. Он подошел ко мне. С его приближением дурнота стала невыносимой. Я прижала руку к горлу.
– Давайте, коллеги, – сказал он, – не будем терять время.
Его глаза парили надо мной, складывались в холодный мозаичный узор, завораживали.
– Если все готово, – спокойно сказал Владлен, глядя только на меня, – приступим.
…Все, что произошло потом, почти не отложилось в моей памяти. Много раз я пыталась восстановить картину происшедшего, но ничего не получалось. Свет операционных ламп сливался с холодным, нестерпимым блеском глаз Владлена, колол меня пустыми проемами зрачков… Павлик надел мне маску, и я почувствовала странное облегчение. А перед тем, как провалиться в небытие, услышала отличный джаз. Я не знала, к чему это относится, – звуки были сильными и настойчивыми.
Майлз Дэвис.
Меня не удивило то, что я узнала Майлза Дэвиса по первым аккордам (продвинутая девочка, ничего не скажешь, из всех музыкальных недоразумений предпочитаю джаз), меня удивило его настойчивое присутствие в операционной.
Кому из троих может нравиться джаз?.. Кажется, мой уставший от беспамятства в предыдущие два месяца организм все еще сопротивляется наркозу…
Черный Майлз Дэвис торжествовал над всем остальным бледным миром.
И это было последним, что я услышала. Если не считать обрывка разговора между Владленом и Ларой, сразу же растворившегося в музыке:
– Твоя страсть к музыкальному сопровождению нас погубит, Владлен, – сказала Лара, деловито занимаясь моим обмякшим телом, которое никак не хотело идти на поводу анестезиолога и всех его профессиональных штучек. Вот только они этого не знали. – И твоя дурацкая жадность тоже. Не стоило нам светиться…
– Много разговариваешь, милая. Заткнись и занимайся инструментами.
– Все в порядке. Она отрубилась, – пергаментно прошелестел Павлик. Кажется, он отчаянно трусил. А «она» относилось ко мне.
– Не стоит так со мной разговаривать, Владлен. Все-таки мы все в одной связке.
– Мы действительно в одной связке. К сожалению для нас, если учесть, что этот кретин Павлик не умеет держать язык за зубами. От кого она узнала о беременности? Что, проболтался одной из своих шлюшек? – Вопрос относился к Павлику. – Или сам уже умудрился с ней переспать, половой гигант?.. А вообще, это не жадность, милая, а трезвый расчет. И обязательства перед клиентами. А если что нас и погубит, так это твоя неуемная страсть к рождественским турам в Париж на двоих.
– Что делать, Владлен, в Париж нужно ездить только вдвоем… С тем, кого ты любишь.
– Неужели ты любишь еще что-то, кроме браслетов на ноги и вшивых бриллиантов? Давайте приступать. Времени мало. Осталось шесть часов, а альфафэтапротеин – штука серьезная… И клиенты – штука серьезная. Очень серьезная штука…
* * *…Я пришла в себя только в палате.
Нестерпимо светило солнце – оно могло бы показаться почти летним, если бы не резкие очертания голых макушек тополей в окне. Почему они так вытягиваются ввысь, эти тополя?.. И болеют ли они раком, как каштаны в Западной Европе?..
Мысли нехотя бродили в моей забитой остатками наркоза голове. Я с трудом восстанавливала события прошедшей ночи, но, как ни странно, не испытывала никаких эмоций. Скорее – облегчение.
Мне нужно верить, что все закончится хорошо. Верить – единственное, что мне остается.
Приступы тошноты, мучившие меня все последнее время, прошли. Я забыла о них напрочь и теперь наслаждалась покоем. Абсолютным покоем.
Мертвым покоем.
Ощущение тихих плещущихся волн в животе ушло. Ушло вместе с побережьем, на котором – вместе со своим ребенком (мальчиком или девочкой) – я могла бы быть счастлива. Мы могли бы собирать там ракушки, изъеденные приливом, или искать куриных богов. Мы могли бы строить замки из белого песка… Я осторожно положила тяжелую непослушную руку на живот. И никто не ответил мне. Никто не ответил. Я не могла, не могла этого чувствовать – и все равно чувствовала…
Что же произошло ночью?
«Необходимо срочное хирургическое вмешательство…» Для кого необходимо?
Мне захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но я не могла издать ни звука, – неужели это последствия наркоза? И хотя меня больше не тошнило, нестерпимо заболел низ живота: наркоз наконец отпустил. Стараясь справиться с головокружением и болью, я села на кровати и откинула одеяло.
На простыне отчетливо проступили пятна крови…
Я поняла. Я все поняла.
Да, я всего лишь ничего не знающий о себе кусок мяса. Лакомый кусочек для усатого мясника на колхозном рынке. А они, эти милые хирурги в небесной униформе, они же не мясники!.. Но неужели они все это сделали со мной?..
Простыня не поддавалась моим слабым рукам, и я разорвала ее зубами. Меньше всего меня волновала боль. Подоткнув куском простыни низ, я заплакала…
Уже потом в палату ворвалась сдававшая дежурство и по этому случаю опухшая от спирта Машка Гангус. Она наорала на меня за разорванную простыню, тут же мимоходом по-бабски пожалела и посоветовала перцовую настойку, чтобы окончательно снять все последствия. Она же, беззлобно матерясь, принесла мне тампоны и вату. А чуть позже появился белый как полотно анестезиолог Павлик. Он что-то невразумительно объяснял мне, пряча глаза.
Но из всего сказанного им я поняла только одно – аборт был единственным выходом. Последствия аварии оказались необратимыми…
– Да, да, произошли патологические изменения, – послушно повторила я за анестезиологом, – да, я все понимаю.
– С вами все будет в порядке, – пытался он успокоить меня.
– Да, я все понимаю… Я все понимаю…
– А вы молодец. Сильная женщина. Очень хорошо все перенесли, – Павлик не нашел ничего лучшего, чем попытаться подольститься ко мне. Или он сказал это от чистого сердца? Невозможно, невозможно всех подозревать. Я почувствовала легкий укол совести.
