Андрей Константинов - Юность Барона. Потери
(Ремарка на полях итогового отчета: «отметить грамотные действия Петрова».)
В 11:21 присутствовавший в зале № 39 вне экскурсионной группы посетитель-одиночка – молодой человек лет двадцати, судя по внешнему виду – студент, немного нервничая, подошел к означенному окну. Напустив на себя преувеличенно равнодушный вид, он извлек из цветочного горшка «закладку» и торопливо убрал ее в брючный карман.
На этот раз сделать уликовый снимок не удалось по причине неправильно выбранной Петровым позиции. (Ремарка на полях итогового отчета: «разобрать на занятиях ошибку сотрудника Петрова».)
В 11:22 молодой человек был взят под негласное наблюдение сотрудниками наружки Петровым и Алехиной, отрабатывающей легенду «смотритель залов». А в 11:24 о внештатной ситуации в Третьяковке по телефону было доложено Владимиру Николаевичу Кудрявцеву. Который на тот момент отдыхал от трудов праведных на казенной даче в поселке Николина Гора…
* * *…Получив тревожный звонок, Кудрявцев моментально подорвался в столицу на взятом этой ночью из гаража Лубянки служебном ГАЗ-21 и прибыл в Лаврушинский переулок в 12:28.
Здесь, у главного входа в Третьяковскую галерею, его уже поджидал Марков, выглядевший усталым и раздраженным. Этим утром капитан был одет по гражданке: штатский костюм темно-синего цвета, белая рубашка с мягким воротником. На лацкане пиджака красовался значок «ГТО» первой степени.
– Докладывай! – возбужденно приказал Кудрявцев, после того как Олег Сергеевич загрузился на переднюю парту «Волги».
– Ложная тревога, Владимир Николаевич! – одновременно и сердито, и виновато выдохнул подчиненный. – Наружка перестаралась.
– В каком смысле?
– Топтуны выдали желаемое за действительное. Идиоты! Всех, блин, на уши поставили! А в итоге получилось как у Шекспира: много шума и – ничего.
– Загадками говорить изволишь? Толком объясни!
Марков вздохнул и принялся объяснять. Толком о бестолковом…
Полчаса назад примчавшийся в Лаврушинский с группой захвата Олег Сергеевич принял на выходе из музея ведомого наружкой молодого человека. Тот и в самом деле оказался иногородним студентом, учащимся 2-го курса Бауманки Андреем Лобановым.
В ходе недолгого, но обстоятельного разговора с задержанным выяснилось, что сей девятнадцатилетний балбес, имевший неосторожность именно в это утро осчастливить своим визитом Третьяковку, долгое время мечтательно наблюдал за господином Джаггером. Мечтательность в данном случае объяснялась тем, что в процессе экскурсии американец активно двигал челюстями, перекатывая во рту предмет лобановского вожделения – жевательную резинку. Когда же это занятие посольскому повару наскучило, он, не узрев окрест мусорной корзины и не желая портить паркета, не придумал ничего лучше, как сбросить отслуживший товар в цветочный горшок. Откуда его украдкой и позаимствовал раскатавший губу студент. Дабы по возвращении в общежитие отмыть заветный комочек и довершить процесс «жевания» – вероятно, вплоть до окончательного расщепления импортной резины на атомы.
Поскольку никаких меточных признаков на окаменевшей резинке обнаружено не было, студенту Лобанову сунули пару подзатыльников, тезисно прочитали лекции о моральном облике передовой советской молодежи и об инфекционных заболеваниях, передаваемых со слюной, после чего отпустили восвояси. Соответственно, приказ о спешной организации наблюдения за мистером Джаггером был отозван, а Оксане Бойковой, вынужденно затянувшей экскурсию на целых сорок минут, дали наконец отмашку заканчивать.
Так что к приезду Кудрявцева окультурившиеся американцы уже погрузились в свой автобус и благополучно укатили в посольство. Не подозревая, сколько нездоровой движухи произошло за последний час вокруг их сплоченного буржуазного коллектива…
– …Одно слово – провинциал. Жил в лесу, молился колесу. А тут приехал – столица, музеи, ГУМ, Арбат, «Пекин». Опять же иностранцы запросто шляются.
– А все ваша пресловутая оттепель! – недовольно проворчал Кудрявцев. – С таким молодым поколением сами не заметим, как просрём державу. За журналы «Плейбой» и за жевательную резинку.
– Да бросьте, Владимир Николаевич! Такие, как этот Лобанов, скорее исключение, нежели правило. Нули без палочки – они во все времена были и будут.
– Не скажи. Вот кажется, что такое нуль? Ничто? Однако критическая сумма подобных ничто в итоге дает нечто… Да, а на наружку, Олег Сергеевич, ты зря погнал. Они-то как раз сработали профессионально. Да, результат в данном случае получился, мягко говоря, комичный. Но, как известно, лучше перебздеть, чем не…
– Согласен. Тем более, во всем сыскиваются и свои положительные стороны.
– О как? Озвучь хотя бы одну.
– Я вот, к примеру, позвонил Катерине и высвистал сюда. Раз уж так обернулось, да еще в выходной, хочу в Третьяковку наведаться. Сто лет не был. Не хотите составить компанию?
– Нет, спасибо. У меня сегодня не музейное настроение. Сейчас машину в гараж перегоню и, пожалуй, пройдусь немножко. По центру, да на своих двоих. Тоже, как ты выражаешься, сто лет не гулял…
Здесь надо заметить, что в «не музейном» настроении Владимир Николаевич плотно пребывал последние двадцать с гаком лет. Нет, разумеется, когда того требовала служебная необходимость, музеи и им подобные очаги культуры он посещал. И в одиночку, и в составе делегаций. И в Союзе, и за границей.
Вот только всякий раз подобного рода визиты неизменно оборачивались для него последующими болезненными воспоминаниями из собственного ленинградского прошлого времен поздней весны 1941-го. И всякий раз в подобных случаях Кудрявцев, добравшись до своего служебного кабинета, запирался в оном, доставал из сейфа фотографию Елены, ставил ее перед собой и мучительно напивался.
В мучительном же одиночестве…
Ленинград, май 1941 года
За первой индивидуальной экскурсией по Русскому музею вскоре последовала вторая, а за ней – еще одна. Вот именно после той, третьей, состоявшейся вскоре после первомайского праздника, ознаменовавшегося нежданным природным катаклизмом[23], окончательно и безоговорочно очарованный Еленой Кудрявцев, наконец, решился…
– …Уффф! Голова кругом идет! Столько всего увидел!
– А ведь мы с вами, Володя, за эти три посещения даже и половины основной экспозиции не посмотрели.
– Не может быть? Даже половины?
– Какой вы смешной. Интересно, что вы скажете, когда попадете в Эрмитаж? Вот там голова не кругом – кругами пойдет.
Они вышли из служебного подъезда и направились на круг площади Искусств, что в ту пору еще не была увенчана «открыточным» Пушкиным работы скульптора Аникушина и по привычке продолжала именоваться ленинградцами площадью Лассаля.
– Интересная все-таки у вас профессия. Каждый день среди картин, статуй и прочей красоты.
– Похоже, Володя, вы нас со смотрителями залов путаете.
– То есть?
– Обыкновенно на работе я дальше запасников и нашей с Люськой каморки не выбираюсь.
– Да вы что?! Не может быть!
– Именно. А уж какими вещами порой заниматься приходится – не приведи Господь!
– Например?
– Например, писать, согласно спущенного плана, псевдонаучное исследование на тему: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией как метод в подходе к марксистскому искусствоведению».
– Ни фига себе! Ой, извините!
– Ничего страшного.
– Я такое не то что написать, выговорить не смогу.
– Вот видите. Не все у нас так просто. К сожалению.
– Елена, а… а можно просьбу?
– Пожалуйста.
– А две?
Елена задорно рассмеялась:
– Как любил в подобных случаях выражаться мой отец: «Ты, бабка, пеки блины. А мука будет».
– Странно.
– Почему?
– Как-то не бьется, не стыкуется подобное выражение с профессором.
– Отчего же? Папа очень любил народные русские поговорки, знал их великое множество. Самое забавное, что некогда его пристрастил к ним самый натуральный швед.
– Что за швед?
– Вильгельм Наполеонович Гартевельд. Был такой композитор. Не слышали?
– Нет.
– Потрясающий человек. Швед, который настолько влюбился в Россию и в русскую культуру, что переселился к нам и прожил здесь почти сорок лет. Сочинял музыку на стихи русских поэтов, ездил в этнографические экспедиции, где записывал песни тюрьмы и каторги. Как раз в одну из таких поездок по Сибири, в Тобольске, они с папой и познакомились.
– А что ваш отец делал в такой глухомани?
– В 1908 году папу попросили прочесть там курс лекций. Даже страшно представить, что в ту пору мне было всего-навсего…
– Сколько?
– Володя, разве вы не знаете, что задавать подобные вопросы женщине – верх неделикатности?
