Владимир Рекшан - Смерть в Париже
— А вы у Торопилы что-то записываете? — спросил я.
— «Пасху» пишем, — ответил Николай Иванович. Лицо его после пары-тройки глотков зарумянилось и подобрело.
— Я запись слышал. С Зайцевым еще. Другая версия?
— Записываем песню на английском языке, — сказал Вася. — Рекшан теперь друг Ринго Старра.
— Понимаю! — засмеялся я. — Все мы в некоторой степени его друзья.
— Нет, — сказал Вася. — Тут дело другое. Рекшан лечился в Америке от алкоголизма то ли с Ринго Старром, то ли в той же больнице.
— Да, — кивнул Николай Иванович. — Он сделал заявление для прессы, будто работает над проектом по созданию группы «НЬЮ-БИТЛЗ». Ринго на барабанах, он вместо Джона Леннона, Эрик Клаптон на гитаре и еще какого-нибудь завязавшего алкоголика на бас.
— Я хочу на бас, но я не алкоголик. Хотя можно постараться.
— Может, я и алкоголик, но пью пока. Да и Ринго уже место забил. Согласен и на маракасах в «БИТЛЗ» поиграть.
Засранец продолжал курить, а парни открыли по второй бутылке.
— Теперь записываем алкогольные мотивы на английском языке и «Пасху» тоже на английском.
Весело, конечно, слушать всякие глупости, но у меня уже родился в голове план и пора было отваливать. План сложился простой, как клятва Гиппократа.
— Мы сейчас с афганцами репетируем, — сказал Николай Иванович.
— Настоящий казах поет блюзы, как Би Би Кинг, — сказал Вася.
— С афганцами? — Мне было неинтересно, но знакомое слово я привычно отметил.
— У них в клубе совершенно бешеный фан Шелеста, — сказал Вася. — Все его песни знает под гитару. И вообще…
— Тоже афганец? — Я почувствовал легкий озноб, пробежавший между лопатками.
— Самый натуральный. Лицо в шрамах.
— Зайду в ваш клуб. Я ведь тоже афганец.
— Записывай адрес.
Я не записал, а запомнил, распрощался и через несколько минут уже пересекал Кировский, он же Троицкий, мост, довольно наблюдая в зеркальце, как засранцы катят за спиной.
Покружив по улицам, я остановился на бывшей улице Каляева возле Египетского дома. Этих фараонов ободранных я помню с детства. Гангстерская «девятка» притормозила неподалеку. Жаль, что белые ночи, но с бугаями мне пока не справиться.
Вошел во двор. На внутреннем фасаде египетские птицы и орнамент изуродованы водосточными трубами, а слева крылечко с разбитыми ступеньками. Вхожу в парадную и, обернувшись быстро, замечаю ухо, челюсть и половину темных очков, выглянувших из-за арочной стены. Отлично! На третьем этаже у Сереги мастерская, и буду молить Бога, чтобы застать его там. Он там, и это значит — Бог есть!
Архитектор, карикатурист, отливщик в прошлом ленинских профилей, преуспевающий, насколько это возможно теперь, книжный график Сергей Иванович Лемехов, сорокапятилетний рыжеватый гражданин, басил на гитаре в лохматые времена в «САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ». Мы были знакомы, встречались и пили частенько элегантные напитки до состояния, оскорбляющего человеческое достоинство. В его мастерской всегда принимали с дружескими объятиями, принял Сергей и сейчас. Он был трезв и несколько вяловат. Я сказал, что мешать не стану, а посижу просто в тени муз. Мы разговаривали, матеря окружающую действительность. Сергей рисовал страшные рожи, шестипалые конечности, монстров каких-то на колесиках — такие чудеса заказало ему изобразить прогрессивное издательство с вампирским уклоном «Северо-Запад». Часа через три я спустился во двор и стал передвигаться шатаясь. Прошатался через арку и особенно постарался по дороге к «Москвичу». Вот такой я мудак. Околачиваюсь без дела целый день, а в конце напиваюсь. Возле «Москвича» я пьяно засуетился. Якобы последней извилиной сообразил не ехать к дому, а бросить тачку здесь на ночь. Дернул дверцу и зашатался прочь. Через несколько минут я уже подшатывался к своей парадной, благо жил на соседней улице. Гангстеры знали дело туго и ждали напротив.
Они не ели целый день, и я не ел, кстати. Мы играли в честную игру, в благородных разбойников.
Шататься по своей воле невыносимо тяжело. По лестнице прошел поступью строителя коммунизма и несколько отдохнул.
В коридоре Мамай, лысый и сухой учитель пения, чинил велосипед. Не вовремя он занялся ремонтом. Я зажег в комнате свет и переоделся в джинсы, а брюки засунул под кровать. Достал из печи сверток. Наконец Мамай накачал шину, пропел «до-о — ми-и — со-оль» и убрался. Оставив в комнате свет, я проскользнул на лестницу и поднялся на чердак. Отроками мы часто забирались сюда с Николаем и даже имели тайничок под чердачными балками для всяких мальчишеских ценностей. Свет белой ночи, а точнее, еще вечера пробивался сквозь слуховые оконца, щели, и я ориентировался в темноте довольно уверенно, иногда натыкаясь на банки из-под краски, брошенные при Хрущеве еще, наверное, доски и прочий человеческий хлам. Тайничок уцелел. Я положил туда сверток, чувствуя, как рука погрузилась в пыль, и выбрался на крышу. Небо наполовину закрывали облака, и звезды покуда не вылупились. Стараясь не грохотать жестью, я перебрался на крышу соседнего дома. К моей радости, чердак не запирался и там. Скоро я вышел на Литейный и сел в трамвай. Сделал пару пересадок. Нашел дом на Петроградской. Осторожно ступил в парадную, которая оказалась такой же затхлой, с запахом тлена и мочи, как и парадная Крупской и Ульянова. Не встретив никого на лестнице, на третьем этаже нашел квартиру 63. Она шла сразу после квартиры 5 и 8. Привычная петербургская шизофрения. Дежурная, хотя и массивная, дверь с медной, еще не украденной ручкой. Ключ легко поворачивается в замке. Я вхожу не сразу. В квартире темно и пусто.
Пошарив по стене, нашел и нажал «пипку» включателя-выключателя. Лампа дневного освещения замигала, заурчала, и стало веселее. В этой конспиративной, как у революционных любовников, квартире я пробыл где-то до пяти утра и вернулся домой на первом трамвае…
Сев на складной мягкий диван, я осмотрелся. Квадратная комната с окнами, наглухо занавешенными старомодными портьерами. Трехстворчатый шкаф, пианино с подсвечниками. Я сделал шаг, открыл крышку и взял несколько нот. Сухой, чуть расстроенный звук, но годится для домашнего музицирования. На письменном столе лежали бумаги аккуратной стопкой и пустая пепельница. У Никиты листы с набросками всегда валялись на полу, а окурки за него кто-нибудь да выбрасывал. В этом и вопрос. Где же найти мне Юлию? Дылду чертову! А что я спрошу у нее? Ну трахалась с артистом! Кто ж откажется? Я прошел из комнаты на кухню, которая была так же скромно обставлена, но и так же убрана. Открыв дверцу холодильника, я увидел картонную упаковку с молоком. Я быстро достал упаковку и стал искать дату изготовления. Так и есть!
Молоко расфасовали на следующий день после гибели Никиты. В ванной комнате на батарее висели женские трусы, в шкафу среди одежды Шелеста оказался тюбик с кремом для рук. Ирина сказала, что он снял квартиру на год. А когда снял? Вряд ли здесь побывали хозяева. Здесь побывала… Юлия! Или даже жила до смерти Шелеста и появлялась после, а потом… Исчезла. Оттого-то она и исчезла — знала что-то или все знала. Правильно я подумал раньше. Они не только спали вместе, но и бодрствовали. Это не одно и то же.
После сигареты я успокоился. Всему свое время. Что искали засранцы в Сестрорецке и зачем преследовали меня? Никто, кроме Ирины и, конечно, Юлии, не знал о квартире. Теперь знаю я, и пока есть время, необходимо разобраться. Я сел за письменный стол и стал перебирать бумаги. Листы покрывал быстрый почерк, который я отлично знал. Строчки новых песен, часто не законченные, латинские буквы гармоний, разделенные черточками тактов. Один текст я даже прочел вслух:
Я — нищий. В струпьях ноги мои.
Меня не ищет никто. Я на грани земли.
Я на грани дня. Я на риске заката.
Не бросайте медяки. Проходите, ребята!
Dm, С, С, Hm, Е. На счет нищего Никита явно загнул. Последние несколько лет, по мере нищания державы, дела Шелеста явно шли в гору.
Я — нищий. Джинсы мой последний оплот.
Меня никто и никуда в них не заберет.
Я буду лежать, как последний укор вам.
Как последний вопрос. Как текст, который порван…
Нет, Никита не был нищим, но он умел сочинять классные песни и всегда чувствовал нерв времени.
Я разбирался с бумагами не спеша — вся ночь впереди. Стихи, отдельные слова, гармонии, несколько вырезанных из газет статей о Шелесте и «ВОЗРОЖДЕНИИ». Под газетными статьями лежал небольшой клочок бумаги, явно вырванный из блокнота. «Завязал и тебе советую. Твой, одним словом, навеки Н. Ш.» Записка принадлежала руке Никиты, но, с чем он завязал и кому советовал, оставалось вопросом. Если он обращался к Юлии, то ответ можно получить только у нее. Машинально я перевернул листок. Оборотную сторону покрывали столбики цифр и сокращенные названия городов. Челяб. = -5. Тюмень = -6, +1. Ашх. Б. Ан. = -10 х 2 = -20. В правом верхнем углу цифра 300 была заключена в неровный круг, а в результате десятка двух вычитаний внизу стояло — 150 000$. Запахло американским детективом, усмехнулся я. Трупы уже есть, появились доллары. Только что здесь означает минус?
