Эрик Эмблер - Свет дня
Вся проблема заключалась в том, что если в армии командиры обычно предпочитают трактовать любое сомнение в пользу провинившегося (если, конечно, это не случается слишком уж часто), даже когда прекрасно понимают, что на самом деле подчиненный все это выдумал, то с полицией такие номера, как правило, не проходят. Полицейские тут же начинают проверять и перепроверять даже, казалось бы, самые малозначительные факты, опрашивать свидетелей, искать физические и виртуальные улики, с тем чтобы никаких сомнений вообще не осталось. Во всяком случае, немедленно засыпали бы отца вопросами: «Как звали эту женщину? Опишите ее как можно подробнее. Где конкретно расположен тот самый дом, до которого вы ее проводили? Была ли там ее мать? Вы ее видели? Собственными глазами? Что на ней было надето? От торгового центра до дома этой женщины не более двадцати двух минут спокойного хода, а оттуда около тридцати минут до казарм. То есть на весь путь у вас должно было уйти всего пятьдесят две минуты. Вы же опоздали на два с лишним часа. Как вы можете объяснить это? Где вы провели оставшийся час и восемь минут? У нас есть свидетель, который утверждает, что видел вас в…» Ну и так далее, и тому подобное… Истории типа «Видите ли, сэр…» здесь даже лучше не пробовать. Особенно если в силу тех или иных причин приходится иметь дело с людьми из разведки или, что еще хуже, из контрразведки, сиречь государственной безопасности, поскольку в девяти и девяти десятых случая из десяти им нет нужды доказывать чью-либо вину, чтобы направить дело в суд. Практически с гарантированным обвинительным заключением. Ведь, по сути, они сами и есть суд — и судья, и присяжные заседатели, и прокурор в одном лице.
И хотя про Второй отдел, о котором говорил комендант поста, мне ничего не было известно, догадаться о том, что это такое, оказалось совсем не трудно. Турки всегда любили заимствовать у французов великое множество самых различных слов и выражений, поэтому их Ikinci Buro звучало для меня практически совсем как турецкий вариант французского Deuxième Bureau, то есть Второго бюро, чего-то типа советского Смерша. И, к моему глубочайшему сожалению, я оказался абсолютно прав.
Думаю, если бы меня попросили выделить одну специфическую группу людей, один тип, одну категорию как наиболее подозрительную, никому и ничему не верящую, мелочную, бесчеловечную, садистскую, подлую шайку подонков, я без малейших колебаний сказал бы: «Это те, кто служат в контрразведке»… Их никогда не устроит только одна история. Особенно если она, ну, скажем, не совсем правдива. Впрочем, даже если она целиком и полностью честная, они все равно не поверят. Так что, если уж вы попали в их цепкие лапы, вам нужно иметь, как минимум, несколько вариантов этих историй: чтобы, как только они отметут первый, вы могли бы тут же предложить им второй, а потом третий… И так до тех пор, пока они не подумают, что двигаются в правильном направлении, и не будут применять к вам «меры физического воздействия», терпеливо ожидая, когда вы расскажете им то, чего они от вас, собственно, и ждут.
Мое положение в Эдирне было безнадежным с самого начала. Знай я о том, что было спрятано в машине, до того, как комендант поста начал допрашивать меня, про Харпера он не услышал бы ни слова. Я либо постарался бы прикинуться полным дурачком, либо сначала просто отказался бы отвечать на его вопросы. Зато потом, когда меня заставили бы «расколоться», у меня появился бы шанс, что они поверят хоть чему-нибудь из сказанного мною. К сожалению, я сразу же рассказал ему чистую правду, которая внешне выглядела так, будто я считал их всех недоумками. Полагаю, вы теперь вполне можете себе представить, как я себя чувствовал, ожидая моего первого допроса в тюрьме. Да, ничего хорошего меня не ждет, это уж точно…
Солнце, похоже, уже зашло, поскольку за окошком, когда я на него взглянул, все уже почернело. Вокруг было до странности тихо — до нас не доносилось ни одного звука из тюрьмы. Наверное, так было специально задумано. Чтобы из камеры для допросов до остальных тоже не доносились вопли и истошные крики жертв, когда их пытали. Жестоко пытали, как и положено в Турции. Другого здесь просто не признают. Попался — получай! Часа через два в коридоре послышались чьи-то тяжелые шаги, дверь в камеру открылась, и к нам, держа в руках миску супа и ломоть черного хлеба, зашел новый тюремщик. Он поставил еду на стол, приятельски кивнул своему коллеге, который тут же встал, вышел из камеры и закрыл за собой дверь. Его место на лавке занял тот, кто принес мне суп с хлебом.
Ложки в миске почему-то не было, поэтому, чтобы попробовать суп, мне пришлось макнуть в него хлеб. Он оказался чуть теплым и полным сгустков отвратительного жира. С моим желудком я не смог бы его не только есть, но даже и нюхать! Один запах этого, с позволения сказать, «супа» вызвал у меня острое желание стошнить…
Я повернулся к охраннику и на ломаном турецком несколько раз подряд спросил:
— Пить? Пить? Пить?..
Тот все-таки понял и молча кивнул в сторону умывальника. Значит, придется пить прямо из-под крана? Ну уж нет, только дизентерии мне не хватало! Я заставил себя съесть весь кусок хлеба, а вместо воды снова вытащил пачку сигарет, смутно надеясь, что хоть у этого охранника окажутся спички. Но он тоже отрицательно покачал головой. Я глазами показал ему на пластмассовую пепельницу на столе, как бы напоминая, что курить здесь, очевидно, не запрещено. Мой молчаливый страж только пожал плечами. «Великий немой», да и только…
Незадолго до девяти над зданием тюрьмы пролетел небольшой двухмоторный самолет и тут же начал делать круги, как бы выискивая удобное место для посадки. Шум его моторов, похоже, пробудил моего безмолвного охранника от сна с открытыми глазами. Он встрепенулся, автоматическим движением руки провел по мундиру, будто проверяя, застегнуты ли на нем все пуговицы…
Не столько желая узнать, зачем прилетел этот самолет, сколько для того, чтобы нарушить это становившееся невыносимым молчание, я спросил:
— Послушайте, здесь, в Эдирне, есть достаточно большой аэропорт?
Поскольку я говорил по-французски, он, естественно, ничего не понял. Хуже того — похоже, понял совсем не так, поскольку коротко ответил по-турецки:
— Askeri ucak!
На этом наша «беседа» закончилась, но я заметил, что он начал все время поглядывать на свои наручные часы. Может, нетерпеливо ждал своей почему-то задерживающейся смены?
Где-то минут через двадцать снаружи послышался отдаленный стук закрывшейся двери автомашины. Мой страж тут же вскочил с лавки и, заметив мой удивленный взгляд, яростно… нет, не рявкнул, а почему-то прошипел:
— Hazirol!.. Debout! Debout!..[3]
Ничего не понимая, я, тем не менее, тоже встал. Теперь в коридоре уже отчетливо слышались шаги и голоса. Затем прозвучал скрежет замка, и дверь камеры со скрипом открылась.
Сначала ничего почему-то не происходило — только в коридоре кто-то, кого я не видел, продолжал говорить какие-то слова. Голос, резкий и властный, явно отдавал какое-то приказание, а другой принимал его без малейших возражений. Только с готовностью повторял:
— Evet, evet, efendim, derhal.
Затем снаружи наступило молчание, и через секунду тот, кто, по всей видимости, отдавал приказы, наконец вошел к нам в камеру.
На вид ему было лет тридцать пять — тридцать шесть, может, чуть меньше. Высокий, довольно худой, высокие скулы, серые глаза, коротко подстриженные темные волосы… Если не считать его тонких, змеиных губ, то по-своему даже красивый. На нем был темный костюм, выглядевший так, будто его шил известный римский портной, и темно-серый шелковый галстук. Будто он только что вернулся с дипломатического раута. Что, насколько мне было известно, вполне могло именно так и быть. В правой руке он держал большой коричневый пакет.
— Я майор Туфан, заместитель начальника Второго отдела, — коротко кивнув мне, ровным тоном произнес он.
— Добрый вечер, сэр.
Он остановил свой взгляд на охраннике, который смотрел на него, выпучив глаза, и внезапно громко и резко рявкнул:
— Defol!
Охранник чуть не упал, торопливо выходя из камеры. Как только за ним закрылась дверь, майор в штатском подвинул стул поближе к столу и жестом приказал мне сесть на мое старое место:
— Садитесь, Симпсон. Кажется, вы свободно говорите по-французски, но ничего не понимаете по-турецки, так ведь?
— Да, сэр.
— Хорошо, тогда будем с вами беседовать не по-английски, а по-французски. Так, думаю, нам будет намного легче. Во всяком случае, мне. Не возражаете?
Я тут же ответил по-французски:
— Как вам будет угодно, сэр.
Он вынул из кармана пачку сигарет и коробок спичек и швырнул их на стол передо мной:
— Можете курить.
— Благодарю вас, сэр.
Я, конечно, был искренне рад этой маленькой уступке, хотя не могу сказать, что она меня так уж приободрила. Когда в таких местах тебе предлагают сигарету, обычно это является всего лишь первым шагом в одной из их излюбленных игр типа «посмотрим, сможем ли мы договориться», игр, в которых тебе в общем-то предлагают веревку, чтобы ты сам смог на ней повеситься… Но поскольку иного выхода, кроме как принять эту игру, у меня просто не было, я прикурил сигарету и стал терпеливо ждать его следующего шага.
