Анатолий Афанасьев - Зона номер три
В трясущемся, урчащем брюхе вертолета он откупорил бутылку шоколадно-нежного кипрского вина «Нафтази» и приступил к необходимым предварительным пояснениям.
— Помнишь, что я тебе обещал, дорогой Робер?
— О да! Отдых, покой и радость. Никаких дел. Визит дружбы. Как говорят русские: мягко стелешь, жестко спать.
— Не просто отдых, — поправил Донат Сергеевич. — Я покажу тебе такую Россию, какой она была когда-то и какой будет через несколько лет. Боюсь, ты не слишком хорошо меня понял.
Мсье Дюбуа уважительно закивал.
— О-о, Россия есть наш самый лучший партнер, пока ты в ней хозяин. Так, Донат? Это неправильно?
— Правильно, но не совсем. России больше нет. Ту, которая была, прокрутили через мясорубку в «Макдональдсе». Мы построим новую, заповедную. Подымем из праха сифилитическую старуху. Робер, ты первый, кто увидит ее обновленной. Поздравляю тебя!
…Идею подал писатель Клепало-Слободской, и сперва Мустафа не заинтересовался. Типичная интеллигентская выдумка — худосочная, как сиськи у чахоточной. Кого другого он послал бы сразу на три буквы, но тут был особый случай. Во-первых, Фома Кимович обошелся ему недешево и у него было неприятное чувство, что денежки выброшены на ветер. На ту пору вся так называемая творческая шелупень, из тех, кто посмышленее, тусовалась вокруг меченого Горби, создавала всякие комитеты ему в поддержку и гнусавым хором распевала «Осанну». Умный Горби подкармливал их неплохо, но избыточно с ними церемонился, усаживая на почетные места в президиумах, таская за собой по свету, и кстати, эта его ошибка оказалась роковой: интеллигенция заподозрила его в слабости и маразме, и, не успели его выкинуть из Кремля, вся целиком, топча друг дружку, переметнулась к его брутальному, удачливому преемнику. Но это — чуть позже.
Писатель Фома Клепало-Слободской был, говоря языком классика, матерым человечищем, обликом схожим с римским императором Калигулой, даром что сын прачки и кузнеца. Непременный, в течение десятилетий, лауреат всех государственных премий и правительственных наград, он со сталинских времен крутился возле правителей, и не было ни одного, которому не угодил. Сперва, как многие его подельщики по литературе, прославился эпопеей о рабочем классе, которая была канонизирована, затем, уже при перестройке, накатал пару-тройку скандальных пьес о В. И. Ленине, где вождь революции в каждом действии трахался со своей кухаркой, целовал руки Троцкому, Каменеву и Зиновьеву и представал таким недоумком, изувером и извращенцем, что по первости (1987 — 88 гг.) даже прогрессивные родители стыдились посещать театр вместе с детьми. При воцарении Ельцина он был одним из первых, кто вышел на Красную площадь и публично сожрал партийный билет, что впоследствии, как он жаловался Мустафе, вызвало у него стойкое расстройство печени. При всем при том в обиходе это был радушный, доброжелательный, слезливый мужичок, не имеющий возраста и сколько-нибудь определенных физиономических черт. Пожалуй, единственным его стойким убеждением была патологическая, почти пугающая ненависть к «этому народу», к этим рабам, олигофренам, нелюдям, фашистам, подонкам, то есть ко всему населению земли, где он имел несчастье уродиться. В этой ослепительной ненависти он не уступал даже Ваське Щупу, а это было непросто.
Мустафа выкупил его прямо из горбачевского гнезда, посулив пожизненную ренту в двести баксов в месяц и одарив двумя пикантными курочками из стриптиз-бара на Новом Арбате, тоже в вечное пользование. Цена, разумеется, бросовая, никакая, но Мустафа все равно считал, что переплатил, потому что терпеть возле себя прилипчивого как банный лист, неопрятного, вечно что-то выклянчивающего писателя было все равно, что жить в одном загоне со свиньей. Он уже намекал Ваське Щупу, чтобы тот избавил его от творческой личности, но тут как раз Фома Кимович и вылупился со своей идеей.
В сыром виде она выглядела так. В чреве убогого, рушащегося, прогнившего мира дебилов как по мановению волшебной палочки возникает очаг поэзии, умиротворения и тишины, суверенная зона счастья. Птички поют в кустах, нарядные поселянки заводят безгрешные хороводы. Серебряный век. Управляющий в зипуне встречает дорогих гостей земным поклоном и ведет их на господскую половину. Короткое, сладкое почивание с дороги. Услужливые, пышнотелые горничные в белых наколках. Пуховые перины, герань на оконцах и, наконец, вечером — праздник души. Половецкие пляски на свежем воздухе, домашний театр из самых знаменитых актеров, представляющий что-нибудь нравоучительное. Ближе к ночи — фейерверк, пальба из пушек, охота на лис. Языческое волхвование. Озорные монашенки в часовне, готовые к любым услугам. Музыка балалаек. Юные пастушки в цветастых рубахах — услада самому требовательному вкусу. Какой новый русский, утомленный западной роскошью, устоит перед родными прелестями — и не раскошелится. Да что русские, разве о них речь. Любой богатый иностранец, только шумни, валом попрет на необыкновенную, изысканную утеху а-ля рус. А там, тепленького, размягченного, бери его голыми руками, подписывай какой хочешь контракт.
У старого классика так оторопело сверкали глазенки, будто увидел черта.
— В таком райском уголке я бы написал главную книгу. Непременно написал бы.
— О чем книга-то? — без интереса спросил Мустафа.
Очи писателя запылали вовсе сатанинским огнем.
— Это заветное, Донат. Но вам открою. Это будет художественное исследование. Пора миру узнать правду об этой стране. Я в последнее время много размышлял, думал. Как вы полагаете, от кого произошел человек?
— От обезьяны?
— Допустим. Хотя есть и другие версии. К примеру, тибетские жрецы полагают, человек произошел от мыши. Но это не важно. От кого бы ни произошел. Суть в другом. Есть только две нации, которые не развивались, а так и остались на уровне примитивных существ-прародителей. Это русские и цыгане. Я могу это доказать. И я это докажу.
У Фомы Кимовича была неприятная особенность: если западала ему в голову какая блажь, он становился невменяемым. Характерный случай из 93-го года, когда он с несколькими корешами, творческими интеллигентами умолил президента пальнуть из танков по Белому дому, хотя тот до последнего момента малодушничал.
И вот, пока Мустафа слушал навязчивый лепет писателя, в мозгах у него вдруг что-то щелкнуло и прояснилось. Блаженный миг! Он вдруг увидел будущую Зону всю целиком, как воплощенную звонкую мечту. Аж сердце защемило, словно в инфаркте. Это было величественное, небывалое видение, и оно оправдывало его пребывание на этом свете. С той минуты, еще не приступя к исполнению, он заболел Зоной точно так, как мать иной раз мучительно ощущает еще не зачатого ребенка…
Знакомство с Зоной лучше всего было начинать с воздуха. По знаку пилота Мустафа убрал шторку со специального, вделанного в пол стереоиллюминатора.
— Погляди, Робер. Как классно!
Француз доверчиво приник к окошку. Картина, открывшаяся его взору, действительно впечатляла. В огромное водохранилище, подобное морю, тупым резцом вписался полуостров, отгороженный от суши рельефной насыпью, точно горной грядой. Зеленый полуостров, раскинувшийся на десяток километров, воспринимался зрением как некая сюрреалистическая конструкция, могущая померещиться разве что воображению фантаста. Аккуратные рощицы, разноцветные бляшки загонов, затейливая вязь дорог, строения причудливой формы, а также разбросанные повсюду металлические (судя по блеску) сооружения с округлыми, как у грибов, или с плоскими, как у блинов, поверхностями, чье функциональное предназначение вряд ли взялся бы определить непосвященный, — все вместе оставляло впечатление какой-то тягостной мысли, не выговоренной до конца. Вероятно, именно так могла бы выглядеть земля после нашествия марсиан. Ощущение загадочной ирреальности усиливалось благодаря тому, что на всей территории, над которой они совершили плавный круг, не мелькнуло ни единого живого существа. Впрочем, на сторожевых вышках, расположенных по периметру зоны, наметанный глаз мсье Дюбуа различил некое движение, схожее с мельтешением солнечного зайчика в зеркалах.
— Что это? — спросил француз. — Медные рудники?
— Мое убежище, — с гордостью ответил Большаков. — Здесь, братуха, ты и увидишь небо в алмазах.
С тех пор как Сергей Литовцев, он же Лихоманов и Чулок, перевоплотился в крутого бизнесмена и занял место генерального директора концерна «Русский транзит», он не знал ни минуты душевного покоя. Реактивная операция внедрения вдруг обернулась серыми буднями, которым не было видно конца. Все его просьбы о замене, разумеется, недостаточно мотивированные, натыкались на глухое, недружественное молчание Конторы. Выйти с ней на прямой контакт он не мог. Неделя тянулась за неделей, и терпение его истощалось. По натуре он был гончак, вынужденное долгое бессмысленное сидение на одном месте приводило его в состояние унылого бешенства.
