Анатолий Афанасьев - Первый визит сатаны
— Не пойму, ты бредишь или правду говоришь. Ты хоть помнишь, где мужик живет, у которого первый раз был?
— Не-е, не помню. Он мне глаза в машине завязал. Да им всех отследить нетрудно. Старичок у дома каждый вечер дежурит. Ой, дядя Федор! Помогите от них избавиться. Клятву дам: Асю забуду навек. Зачем она мне? У меня таких Ась миллион еще будет, если уцелею.
Диковинное владело Федором Кузьмичом чувство: будто они с этим мальчиком в странном и древнем родстве. Дышалось ему легче, как после грозы.
— Вон Галина идет! — радостно завопил вдруг Алеша. — Да я лучше с ней буду жить, чем с Асей! Она и кормит и поит.
Галина тащилась с базара с полными сумками, готовясь к большому застолью. С той ворованной ночи продолжался в ее душе невинный праздник. Поселилась в ней добрая забота о развратном младенце. Увидя приютившуюся на приступочке пару, обмерла. Свирепую, неукротимую породу Полищуков она слишком хорошо знала. Все они на этой улочке рядышком росли. Федор миролюбиво ее приветствовал:
— Все сводничаешь, поганка?! Вспомни, как я тебя от шпаны берег, прорва ты базарная?! Совесть тоже на лотке проторговала?
Галина, к оскорблениям нетерпимая, сразу взбодрилась:
— Ты, Феденька, сызмалу людей пугаешь и бьешь. С тобой жить не то что погуливать начнешь, на крюке повиснешь. Ася святая: до сих пор от тебя, бандита, не сбежала.
Установилась Галя подбоченясь, вызывающе выкатив грудь, перенимала гнев Федора Кузьмича на себя. Он это понял, но не одобрил:
— Не гоношись понапрасну, баба. Никто твоего слюнца не обидит. И Асю не трону. Что касаемо таких сводниц, как ты, испокон веку их в Дону топили.
— Утопи попробуй!
Подал ангельский голосок Алеша:
— Не обижайте ее, дядя Федор. Она хорошая. Идите, тетя Галя, собирайте ужин. Я следом. Может, и дядя Федор с нами откушает. Соглашаетесь, дядя Федор?
Чарующие звуки подействовали на Галину, как электрический ток: она сомлела и затрепетала.
— Хорошо, Лешенька, бегу блинцы ставить. Токо если этот гад начнет буйствовать, сразу шумни.
Утекла в подъезд, маняще струясь бедрами. Из дверной тьмы долго светила очами, как прожекторами.
— Да ступай, не прячься, — крикнул ей Федор Кузьмич. — Не трону твоего хахаленка.
Удивленно обернулся к Алеше:
— Какую ты, однако, власть имеешь над ними! Галка прямо шелковая. А ведь это уксус в бутылке. Неужто ты ее старинными прелестями соблазнился? Да никогда не поверю. Она же тебе в бабки годится.
— Галя мне действительно отдалась, — застенчиво признался Алеша. — Видя мое несчастное положение. Мы с ней совершенно подходим друг другу, несмотря на разницу в возрасте. Оба гонимые судьбой. Вы напрасно про нее думаете, что уксус. Она ласковая, доверчивая, только немного невостребованная. Таких женщин много. Они как ивушки плакучие на ветру.
— Помилуй Бог! — Федор Кузьмич руками схватился за уши. — И на этого пискуна Ася польстилась. Что же творится на белом свете?
Дальше он говорил с Алешей в наставительном тоне. Велел к завтраку собираться на родину в Москву. Обещал уладить Алешины дела, оградить от преследователей, но с одним условием: Алеша не приблизится к Асе и на пушечный выстрел. Вообще насовсем исчезнет с горизонта. Иначе, сказал Федор Кузьмич, он из него нарежет лапши тиграм на завтрак. Алеша самоуверенно ответил, что никогда не был неблагодарной скотиной и после всех оказанных ему Федором Кузьмичом благодеяний не только не подойдет к Асе, но, чтобы угодить покровителю, готов завербоваться по комсомольской путевке на БАМ.
— Ты все время немного надо мной подтруниваешь, — заметил Федор Кузьмич. — Думаешь, наверное, я этого не чувствую. Не заблуждайся на этот счет. Когда подойдет срок, я напомню тебе и об этом.
— Я не кретин, — обиженно возразил Алеша. — Вижу, какой вы человек и что со мной можете сотворить, если только пожелаете.
На прощание Федор Кузьмич чуть-чуть сдавил ему плечо пальцами: у Алеши, точно под наркозом, тут же онемела правая половина туловища и колючая струйка боли скользнула в подвздошье. Он не пикнул, и по улыбающейся его физиономии можно было даже допустить, что ему лестно дружеское прощание старшего по чину. Именно в этот миг на Федора Кузьмича впервые в присутствии Алеши будто из бездны холодком потянуло.
На другой день Ася улучила минутку, чтобы свидеться с милым. Ввалилась в чуланчик, как подраненная утица.
— Алешенька, как же так! Ну как же так!
Алеша блаженствовал в послеобеденной сытой неге, она с размаху повалилась к нему на грудь, тискала, целовала, тормошила. Еле из-под нее выпростался.
— Где муж?
Прощебетала, что муж в бане, не может баню пропустить, и она воспользовалась светлым часом. На левой скуле алый след, как ожог.
— Мы теперь чужие, — Алеша натянул на себя одеяльце. — Врозь будем горе мыкать. Я дяде Федору клятву дал. Великодушный он человек. Простил нас обоих.
— Что ты ему сказал?
— Я теперь с Галиной Павловной в интимных отношениях состою, соблазнила она меня. Но я не жалею. Она вон какая толстая. А у тебя одни мысли.
— За такие шуточки в морду бьют.
— Какие шуточки? Дядя Федор надо мной покровительство взял, как над дебилом. От всех притеснителей защитит, если я от тебя отрекусь. Я и отрекся. Ты уж прости. Я теперь больше Галине Павловне симпатизирую. У нее и дом полная чаша.
Ася внимала гнусаво-идиотским речам, любовалась волшебным, ледяным блеском серых глаз, где вся жизнь ее безвозвратно утонула, и ей стало так скверно, словно изжевал ее всю целиком таинственный могучий грызун — и выплюнул. За что ей это? Один запирает в сарае, другой дерьмом мажет. Она никому не сделала зла. Она любит обоих — и того, и другого. Зловеще прошамкала ртом, как беззубая старуха:
— Ты свои укольчики побереги для дурочек. Или впрямь со страха одурел?
Идиотизм на ангельской Алешиной мордахе усугубился блаженной истомой.
— Пусть те боятся, которые развратничают. Для меня дядя Федор теперь второй отец. Он и с учебой поможет. У него единственное условие: чтобы я от тебя отступился. Мы вместе в Москву едем. Впоследствии обещал и невесту подыскать. Захочу — из цирка, захочу — хоть откуда. Такие у него, говорит, есть девки в запасе — лед и пламень. Прости, Асенька, но наши с тобой корабли отныне разошлись в разные гавани.
— Ты что мелешь, гадина?! Что я тебе сделала?
— Будешь обзываться, дяде Федору пожалуюсь.
Дальше не вынесла, вцепилась ему ногтями в рожу. То есть на какую-то сладкую, счастливую минуту ей помнилось, что вцепилась и кровь из-под ногтей закапала: но это был мираж, неуклюжее поползновение. От ее летящих растопыренных пальцев он уклонился и спихнул ее на пол. Сверху предупредил:
— Меня нельзя царапать.
На полу ее изрядно скрутило. Бросало, катало по циновкам, пока не укрылась головой под кровать. Там уперлась лбом в какую-то железяку и всласть наревелась. Из горла с хрипом, с резью выбрасывались целые комки обиды. На ее истошный вой припехала глухая бабка, и ей Алеша знаками попытался объяснить, что они с подругой репетируют новый смертельный номер, который будет называться «Распутная девица на раскаленной сковороде». Бабка заглянула под кровать и ушла.
Алеша запер за ней дверь на задвижку и презрительно сказал:
— Снимай трусы, если без этого не можешь!
Пулей вылетела Ася на улицу и домой попала неизвестно как…
На вечернем поезде Алеша и Федор Кузьмич отбыли в Москву.
8«Пакля» давненько не выгуливал человека на полный слом. И тем занятнее это было, что происходило на воле, не в тюрьме. Разница была такая же, как выуживать рыбку из аквариума либо из реки. Несравнимо по удовольствию. Разумеется, «Пакля», Бугаев Иван Игнатович, принадлежал к тем людям, которые понимали, что на воле человек находится лишь фигурально и условно, на этой пресловутой «воле» он так же повязан множеством мелких и крупных ограничений, как и в камере, но сам-то редко о том догадывается и парит вроде бы вольной птахой на потеху умным надзирателям.
Когда Алеша вернулся из Ростова целый и невредимый, «Пакля» обрадовался: иначе получилась бы слишком короткая, примитивная партия. Юноша, по всей видимости, стоил того, чтобы похлопотать вокруг него покруче. Чтобы заварить с ним кашку погуще. В который раз отдал «Пакля» должное проницательности Елизара Суреновича, подпольного владыки. Из мальчика несомненно будет толк, коли его грамотно и верно направить, не жалея сил.
На памяти Ивана Игнатовича был один заколдованный хмырь, которому всегда сопутствовала удача. Он падал крепко, но высоко поднимался. Его пытали, били, рвали на части, морили голодом, приспосабливали навеки к параше, а он только здоровел и расширялся. Маслянистым ужом выскальзывал изо всех ловушек. Будто знал великий секрет вечного приспособления. Однажды он, этот непобедимый хмырь, оказался на попечении Ивана Игнатовича, и тот, пораженный необыкновенной изворотливостью хмыря, начал по собственному разумению оказывать ему тайные услуги. И не пожалел об этом. Впоследствии на недолгий, правда, срок этот человек засветился чуть ли главной звездой на грешном небосклоне их ведомства и успел отблагодарить своего мелкого, но расторопного доброжелателя, доставлявшего ему под замок путеводные записочки. Два года Иван Игнатович как сыр в масле катался и успел безнадзорно, люто нахапать добра лет на десять безбедной жизни.
