Вячеслав Денисов - Главный фигурант
Суд над Разбоевым еще не состоялся, а потому толстяк с портфелем, набитым любительскими фотографиями, не вызвать у капитана интереса не мог.
– Откуда это у вас?
– Видите ли, – сжимая перед собой шапку, начал сначала задержанный, – я занимаюсь этим делом московского маньяка с минувшего года, поскольку именно на меня седьмым каналом телевидения, где я состою на службе, возложена обязанность осуществить независимое следствие...
– Может быть – расследование? – окончательно потерял покой Сидельников.
– Пусть так, – согласился толстячок. – Хотя мне более по душе слово «следствие».
– Быть может – по нраву?
– А это не одно и то же? – удивился толстяк.
– А почему вы не спросите – «какая разница»? – вынув из кармана платок, Сидельников промокнул лоб.
– Вас что больше занимает: моя лексика или мотив нахождения у меня снимков? – невозмутимо справился толстяк.
Муровец заставил себя успокоиться и сказал, что... конечно, и то, и другое.
– Игорь, может, я сам разберусь, – сочувственно обратился к нему майор-дежурный, – а уж после тебя кликну?
– Ничего, все в порядке, – пробормотал Сидельников. – Продолжайте, пожалуйста...
– Так вот, – снова настроился на откровения репортер седьмого канала. – То, что содеявший эти жуткие деяния человек находится в заключении, вызывает у публики двоякое к нему отношение. С одного боку получается, что он виновен и должен ответить за свои злодеяния, с (о, как Сидельников ждал этого слова – «другого»!) иного видится некая тень, не позволяющая судить об этих явлениях однозначно. Нам доподлинно известно, что никаких доказательств у следствия, как то: свидетели, показания выскользнувших из цепких лап убийцы девушек и иных фактов – нет. Оно понятно. Высшим деятелям не хочется, чтобы следствие затянулось на долгие годы. И, как положено в таких случаях намекать, обществу необходимо видеть лицо, готовое взять на себя всю ответственность за содеянное. И у нас на седьмом канале бытует мнение о том, что вина находящегося в СИЗО человека доказана неполностью. Между тем близится суд, а для общественности еще не освещены доказательства того, что именно он осуществил столь чудовищные, непонятные уму человеческому поступки. И боссами нашего канала на меня возложена обязанность найти доказательства, позволяющие... – Он подумал и продолжал: – Позволяющие убежденно заявить о виновности обвиняемого. Что же касается фото, я сделал их в тот день, когда была убита пятая по счету девушка. В этой куче есть снимки тела и шестой юной особы. И все они были сделаны незаметно для следователя в тот момент, когда он изучал местность и беседовал с жителями соседних домов.
Сидельников, когда дежурный спросил репортера: «И как долго вы ведете свое следствие?», окончательно впал в ступор. И он просто рассвирепел, когда услышал ответ: «С того момента, когда была убита пятая по счету девушка».
– Послушайте, вы!.. – последним усилием воли заставив себя преградить путь надвигающемуся цунами, он соскочил со стола и отвернулся, чтобы не видеть этих огромных, откровенных кошачьих глаз. Уперши обе руки в край стола дежурного, на котором возвышалась горка снимков, он просчитал до десяти и развернулся к майору. – Удостоверить на телекомпании личность, отобрать объяснение, изъять снимки и вытолкать в шею. Сегодня я сообщу об этом начальнику, а тот напишет в Генеральную прокуратуру письмо с просьбой внести на седьмой канал представление за вмешательство в расследование по уголовному делу.
– А никакого вмешательства не было, – добродушно возмутился Шустин. – Не существует закона, не позволяющего никому, помимо следователя, делать съемку местности и лежащих на ней тел жителей Москвы.
И тут капитана осенило.
– Значит так, Лаврушин. Этого карьериста – в камеру. К обеду я составлю на него административный материал за мелкое хулиганство, и к вечеру он уже будет сгребать снег во внутреннем дворе изолятора временного содержания.
– Не имеете пг’ава! – вскричал толстячок. – Я буду жаловаться в пг’окуг’атуг’у!
– Ага! – восхищенно воскликнул Сидельников и выбросил указательный палец в сторону Шустина. – Он картавит.
– Как вам не стыдно! – обиженно вскричал репортер и еще сильнее стиснул шапку. – Да, я имею дефект г’ечи, однако это не повод насмехаться надо мною! Вы пг’осто не пг’едставляете, сколько лет я учился г’азговаг’ивать без этой буквы пег’ед камег’ой!..
Поняв, что выглядит сейчас в глазах всех присутствующих не самым лучшим образом, а объяснять истинную причину случившегося казуса нет времени, Сидельников почувствовал себя неуютно и, сославшись на дела, миролюбиво похлопал толстячка по плечу.
Сидельников, вырвавшись на улицу, заторопился на Большую Дмитровку, а Шустин, возмущенный разоблачением и чувствующий себя оскорбленным, претерпел все выходки помощника, выпотрошившего его портфель, словно рыбу, дал скудные показания и вышел на Петровку спустя час после ухода капитана.
Сел в трехдверную «Тойоту», именуемую его сослуживцами «стиральной машиной», и двинулся обратно. Куда обратно и откуда он ехал, легко объяснялось последними событиями. В четырнадцать часов Шустин должен был встречаться с человеком, назначившим ему встречу у пустыря за Измайловским жилмассивом. И этот человек, знакомый репортеру лишь по телефонному звонку, состоявшемуся в десять часов утра, должен был передать Шустину доказательства того, что именно Разбоев, а не кто иной, повинен в смерти шести девушек.
Шустин, как и любой другой журналист, мечтал о «своем» деле. У каждого из пишущей братии есть сокровенное желание найти свой репортаж, после которого его станут узнавать на улице, здороваться и, улыбаясь, показывать на него пальцем своей девушке. Свою журналистскую деятельность Степан Максимович начал весьма прозаично в прямом и переносном смысле слова. Закончив после школы Киевский институт гражданской авиации и получив специальность, совершенно не относящуюся к летному делу, – журналист, Шустин перепробовал себя во всех жанрах, так или иначе имеющих отношение к получению, переработке и выдаче информации слушателю и читателю. Будучи распределенным после окончания вуза в Ташкент, он понял, что делать карьеру в этом районе земного шара бессмысленно. Узбекистан не то место, где люди делают из прочитанного выводы. Более того, это не то место, где люди вообще читают. Они все больше смотрят телевизор и все больше тот канал, где играют на местной балалайке – палке с двумя струнами, при звучании которой все население Ташкента впадает в экстаз с тем же упоением, с коим на Западе ликуют, услышав «Битлз». Устроившись на местный телеканал, он испробовал все возможные пути обретения славы и однажды целый месяц работал специальным корреспондентом Первого общесоюзного канала в Узбекистане. Все закончилось, как уже было сказано, через месяц, после выхода в эфир репортажа Шустина, где он на лоне узбекской природы беседовал с бригадиром передовиков-хлопкоробов.
Когда наконец заглушили комбайн и Шустин выбрал удобный ракурс перед камерой, расположившись рядом с бригадиром, он, уже освоив разговор без дефекта, начал так:
– Поля Узбекистана славятся своим хлопком и людьми, его пожинающими. И сегодня я беседую с начальником коллектива, занимающегося жатвой...
В принципе, хлопкоробы имели право набить ему морду уже сразу, после употребления выражения «жатва». Говоря о своей работе, они с уважением говорят: «Мы собираем».
Но по причине дебюта Шустина и без того понесло так, что лучше бы ему в самом начале просто набили морду.
– Это начальник пидог’овиков-хлопког’обов Джимулды Зайгиннулин... Извините, с бг’игадиг’ом пег’едовиков-хлопкое... Извините, с начальником пидог’овиков... Я беседую с Джимулдой Джимулдаевичем Зайгиннулиным. В смысле – стахановец. Скажите, Джимулда Джимунгашевич, тг’удно быть стахановцем?
– Да, – отвечал тот, щурясь в камеру. – Мы всей бригадой занимаемся этим каждый день.
– Он немногословен, – объяснял Шустин, поднося микрофон к себе, – потому что научен делать свое дело, а не болтать языком. Вот он хочет еще что-то добавить...
– Мы и ночью это делаем, – склонившись к поролоновому кругляшу микрофона, добавил бригадир.
– Я могу быть тому свидетелем. Я был здесь этой ночью. Они жали. Эти люди способны сутками не есть, не пить и, делая свое дело, не выходить из кабин своих комбайнов. Хлопок будет. Степан Шустин, прогг’амма «Вг’емя», Узбекистан.
После выхода этого интервью в прямой эфир Шустина не четвертовали только потому, что, пока он выступал, четвертовали руководителя группы спецкоров в Ташкенте.
Убыв из Страны Белого Хлопка, Шустин перебрался в Ленинград и обрел себя в журналистике. И даже был ведущим редактором спортивной полосы. Но через две недели, употребив в одной из статей о выступлении сборной страны выражение «в жестокой схватке наши с трудом, но вырвали очко у соперника – сборной ГДР», был направлен в Москву в захудалую газетенку под названием «Зеркало». Демократия уже была в силе, и теперь уже нечего было бояться того, как пишешь и чего пишешь. И Шустин, став к тому времени уже Степаном Максимовичем, заместителем главного редактора издания, чей тираж превышал две тысячи экземпляров – на большее у редакции не хватало средств, – пошел в гору. Он писал о распоясавшихся криминальных авторитетах, коррумпированности милицейских чиновников, звероподобности врачей. Дабы оттачивать свое мастерство на критике власти, он стал пописывать вирши в газете «Огни Арбата», известной в списках Министерства юстиции как очередной кандидат на отзыв лиценции и разгон штатов. Получалось у него неплохо, «Огни» в последнее время перед тем самым разгоном стали покупать только для того, чтобы почитать новые стихи Шустина, и это доставляло Степану Максимовичу ни с чем не сравнимое удовольствие. Тематика «поэтических вечеров» на последней странице газеты ничем не отличалась от прозаических статей в «Зеркале», фамилий при этом поэт упоминал много, а фактов, за отсутствием информированности, мало, но, видимо, все-таки отличалась, поскольку показать весь талант поэта Шустину не позволили. То ли писал он в рифме ярче, то ли бил по самым почкам, чего не мог сделать в прозе, но вот сразу после его последнего, родившегося в бессонную ночь стихотворения, где он честно сообщил то, о чем думали многие:
